Н. Северин - Последний из Воротынцевых

Молодой человек взял Полиньку под руку и повел к выходу.

— С кем вы сюда приехали? Как найти вашего кавалера? — спросил он у нее на пути.

— Не знаю, не знаю, — растерянно повторяла Полинька, продолжая держать в левой руке, вместе с веером, снятую по приказанию царя маску.

— Позвольте господа, позвольте! — повторял ее кавалер, ускоряя шаг, торопясь ее увести дальше от зевак, останавливающихся перед нею, чтобы любоваться ее взволнованным, бледным лицом с горевшими лихорадочным блеском глазами.

— Это та, с которой государь так долго разговаривал.

— Какая красавица!..

— Преинтересная!

— Она за отца просила.

— Нет, за мужа.

— За отца, я вам говорю, мне адъютант графа сказал.

— А мне Трубецкая.

— Разве Трубецкая здесь?

— Здесь, бархатное домино с желтым бантом, — болтали в толпе.

А покровитель Полиньки между тем увлекал ее все дальше и дальше.

— Вы в своей карете? Нет? В таком случае я прикажу довезти вас в своей, если позволите.

От толпы лакеев, окружавших вешалки с шубами, отделился высокий малый в ливрее, которому он приказал отыскать салоп своей спутницы, сам помог ей надеть его и свел с лестницы.

Лакей со всех ног бросился звать карету.

— Вас можно поздравить. Государь так милостиво вас слушал… вы должны быть довольны, ваша просьба будет, без сомнения, исполнена, — отрывистым шепотом сказал Полиньке ее кавалер, помогая ей подняться по ступенькам подножки и сесть в карету, а затем приказал лакею отвезти барышню, куда она прикажет, и, низко поклонившись ей, вернулся в собрание.

Полинька сказала, где она живет, дверца захлопнулась, лакей вскочил на запятки, и лошади помчались.

У Ратморцевых все шло по-старому. Девочки вели рассеянную жизнь. Даже Сергей Владимирович надивиться не мог непонятному пристрастию жены к изыскиванию развлечений для дочерей, а он привык относиться с полнейшим доверием к ее методам воспитания, об одном только моля Бога, чтобы Соня с Верой походили совсем на мать.

— Не слишком ли ты тормошишь их, Милуша? — спрашивал он время от времени жену, видя их постоянно то едущими, то возвращающимися откуда-нибудь и слыша в доме толки про вечера, театры и концерты. — Вы теперь ни одного вечера дома не сидите.

— Они у нас такие дикарки, Сережа, надо из них светских девушек сделать, — возражала на это Людмила Николаевна.

Давно ли она была другого мнения, давно ли радовалась, что ее дочери не знают света и скучают в нем? Но муж не настаивал — ей лучше знать, что для девочек нужно.

Дня не проходило, чтобы Ратморцева не возила детей в Эрмитаж, или в кунсткамеру, или осматривать дворец, публичную библиотеку, чью-нибудь картинную галерею, а вечером, если у них не было гостей, ездила с дочерьми в оперу, в концерт или к знакомым или родным.

Когда погода была так дурна, что даже в карете нельзя было выехать и никого нельзя было к себе ждать, Людмила Николаевна проявляла раздражительность и беспокойство, ежеминутно и под разными предлогами отрывала дочерей от фортепьяно, чтобы заставлять их читать вслух или рассказывать что-нибудь. И при этом не столько слушала их, сколько вглядывалась в их лица, с мучительной пытливостью доискиваясь чего-то.

Иногда у нее с уст срывались такие вопросы: «Ты правду говоришь, Соня?» — или запальчивое восклицание: «Не лги!» — за которым тотчас же следовали нежный поцелуй и поспешное заявление, что она ей верит.

Придиралась она к одной только Соне. Но девочки были всегда вместе, и Вера так обождала сестру, что страдала за нее от нападок матери больше, чем если бы эти нападки были направлены на нее.

За что их мучили, они не понимали. Никакой вины Соня за собой не чувствовала, и если бы ей сказали, что ее мать терзается тем, что она нежно смотрит на Григория, краснеет от радости, когда им удается сесть рядом за столом, и расцветает, как цветок на солнце, при его появлении, если бы ей кто-нибудь сказал, что именно это-то и мучит невыносимо ее мать, она бы не поверила: так чисто, наивно и бессознательно было чувство, влекущее ее к юноше, которого они звали братом.

Каждый вечер беседовала она со своим ангелом-хранителем про это чувство, просила его на коленях сделать так, чтобы Гришино дело скорее кончилось и чтобы он был совсем-совсем счастлив. Для себя она ничего не просила. Если он будет счастлив, то и она тоже, это само собою разумеется, и ее ангел-хранитель должен был это знать лучше всех.

А Вера молилась, чтобы Господь научил сестру угождать маменьке, и чтобы маменька была по-прежнему весела и спокойна, и чтоб Гриша лучше учился и не огорчал мсье Вайяна, и чтобы скорее выздоровела мадемуазель Паулин.