Александр Дорофеев - Вещий барабан

Год назад, после победы над турками, нашли матерую воду под Таганрогом. И ныне двадцать тысяч работных людей строили там корабельную гавань.

Радовался государь: «Прямо из колыбели войдут наши корабли в свой дом. Утвердятся на море Азовском! А там уж — через Керченские врата — лежит путь в Черное. О море Черном мыслим денно и нощно».

А неблизок путь корабля от колыбели к дому. Пока пройдут его корабли — возмужают.

Повсюду на Воронеже слышна была речь иноземная. И голландцы, и шведы, и немцы, и датчане, и венецианцы прибыли к строительству корабельному. Русские-то мастера не знали броду в том многотрудном деле. Одна наука — хоромы срубить. Другая — чтоб они по воде ходили.

А воронежцы — ой как! — гораздо невесело взирали на чужеземцев.

— Кафтанье коротко, — плевались в кулаки. — На чулках волдыри вздыблены.

— Гляньте, православные! Бороды бриты, усы торчком! Нынче усы появились на Руси! Тьфу — пропади кошачье отродье…

— Да они траву-салат жуют! Иноемцы! Скотского, говорю вам, племени!

— Батюшки-святы! — охала притворно древняя старушонка. — Чего зря злословить бедненьких, убогоньких. Полечить бы сердешных! Есть у меня верное снадобье для иноземцев: филинова смеху четыре комка, крещенского морозу три мешка да лягушачьего подскоку десять горстей. Перетолочь меленько. От такого зелья — сразу в землю.

— Ой, бабушка, уморила! Они нас с тобой да еще семерых слободских переживут. Жилистые! Слышь, галдят, как воронье осеннее.

Да и вправду галдели иноземные мастера. До хрипоты спорили, по чьим размерам суда закладывать. У каждого свое понятие — какую брать ширину по отношению к длине, какова высота трюма, из какого дерева палубу мостить.

Чудно, право, было глядеть, как ругались они, невзирая на воронежских зевак. Один чертит корабль на белом песке. Другой, бранясь, затаптывает. Третий уже свой выводит — наилучший, по его разумению.

— Ой, передерутся! Ой, давай на кулачки! — подзадоривали слободские.

Но засвидетельствую, читатель мой, до драки не доходило. Потому, думаю, и не могли мастера разобраться, чей размер наилучший, кто в корабельной геометрии сильней.

Не дождавшись потасовки, воронежцы расходились, поругивая иноземцев. А окольничий Протасьев грозил кулаком:

— Ну-ка, толмач, переведи с православного. Куда же мы, господа, едем? Вам большие деньги жалуют, а вы всё препираетесь, по каким чертежам корабли строить! Кто в лес, кто по дрова! Телегу и без вас сладим!

— Герр Прутазиф, пужайлист, не зумняйсь, — успокаивали, как могли, голландцы. — Мы стройм лутчий корпли!

— Тфой милось, — подхватывали датчане. — Дацкий размер ошень корош! Ферни слофо!

Тут и прочие мастера вступали — Протасьев не знал, кого слушать.

— Ну вас к лешему! Стройте по разумению да быстрей! Иначе — русский кнут в подарок.

— О, йа, презент! — оживлялись иные.

— Я-я! — кивал Протасьев. — Тошно станет! Переведи им, толмач.

Конечно, мудрено сообразить, кому из мастеров довериться. Вроде бы каждый знает, как ловчее корабль сложить. Так и строились на воронежской верфи суда: и по шведским, и по голландским, и по датским размерам. Поди разбери, чей лучше. Сам государь Петр Алексеич не мог решить.

А бояре ему, конечно, советовали.

— С иноземцами ухо востро! Объегорят, батюшка. У нас какая ни на есть, а своя дорожка проторена. Чего в чужие земли заглядывать? Вот и пресветлой памяти батюшка Алексей Михайлович указывал: немецких обычаев не перенимать. Верно говорят — гусь свинье не товарищ.

— Кто тут гусь? Кто свинья?! — вскидывался Петр Алексеич. — Мало ли пустого в народе мелят! Вот ты, Ивашка, что скажешь?

Чего же тут было сказать, благие мои читатели? Одеревенел я от обилия мыслишек, закрутившихся вдруг в голове.

— Воистину чурбан ты, барабанный староста, коли не думаешь о судьбах отечества! — так воспламенился государь гневом, что и во мне искра проблеснула. Нашелся, что ответить.

— А за меня, — говорю, — Петр Алексеич, мой барабан думает!

Государь только рот разинул. Но, право дело, красиво разинул — по-царски.

Не врал я о барабане-то. Да и не посмел бы с государем шутки шутить. Барабан мой — друг и приятель! Одни мы с ним в этом скорбном мире.

Поверите ли, пребывал я как-то в домишке своем — дрема после трапезы, сладок сон овеял. И слышу голосок. Будто бы телячий: «Беги, друг Ивашка! Беги, балда, за порог!»

«Куда? — вопрошаю во сне. — Бежать-то куда?»