Н. Северин - Перед разгромом

— Идите, Цецилия, оставьте меня с вашей госпожой. Я знаю, как надо поступать в таких случаях, — сказал он, пригибаясь к молодой женщине и опытными пальцами отыскивая среди кружев и лент застегнутого на груди пеньюара то место, где, хотя и слабо, но билось сердце. — Не беспокойтесь, она сейчас очнется, опасного ничего нет, — продолжал он, следуя за камеристкой в соседнюю комнату, и, остановившись на пороге, прибавил: — Примите меры, чтобы нам никто не мешал, а пока мы будем разговаривать, позаботьтесь о завтраке. Мы выехали из замка натощак, и нет ничего вреднее для желудка, как пропускать время еды. Прикажите, пожалуйста, приготовить нам фрикасе из цыплят и сварить форель. Прибавьте к этому еще что-нибудь — спаржи, сыра, ветчины, что у вас найдется. И, пожалуйста, не прохлаждайтесь! Ваша госпожа тоже нуждается в подкреплении сил, она, наверное, все это время кушает без аппетита?

— Скажите лучше, что она вовсе ничего не кушает. Насилу-насилу заставишь ее проглотить ложку бульона или стакан молока!

— Понятно после этого, что с нею делаются обмороки!

Аббатик хотел еще что-то прибавить, но заметив, что Юльяния начинает приходит в чувство, поспешил удалить служанку, чтобы заняться госпожой.

Юльяния открыла глаза и с изумлением озиралась, пытаясь припомнить, что было перед тем как она лишилась чувств.

— Вы ищите пани Анну? Она уехала и поручила вас мне, — ласково проговорил аббат Джорджио, помогая ей встать и дойти до дивана и заботливо усаживая ее. — Дорогая Юльяния, как жаль, что мне не удалось повидаться с вами перед вашим свиданием с графиней! Я объяснил бы вам, что с нею нельзя говорить так, как вы говорили! — и он сел рядом с Юльянией, нежно пожимая ее руку.

— Правда, что его жена умерла? — перебила она его вопросом, неотвязно вертевшимся в ее уме.

— Вы спрашиваете про жену Аратова? Да, она умерла. Но зачем вы так резко возражали нашей благодетельнице, Юльяния? Это нехорошо.

— Я сказала правду, — начала она оправдываться.

— О милая моя пани, золотая моя, да разве вы не знаете, что правду не всегда можно говорить и что есть ложь во спасение? Пани Анне далеко за сорок лет, она не может понимать вас так, как я, например, ее взгляды на жизнь надо щадить, она с ними свыклась и до самой смерти не расстанется. Если мы с вами не будем жалеть и беречь ее, то кто же будет делать это? Нам известны все ее горести и разочарования, мы знаем, что ее супруг далеко не отвечает ее идеалу и что она и в детях своих не находит того, что желала бы найти. Все ее затаенные скорби, вся язвы ее сердца нам известны, и это обязывает нас к снисходительности, драгоценная Юльяния. А вместе с тем ее доверие к нам нас связывает духовными узами много сильнее кровных. Мы с вами очень близки, дорогая Юльяния, и я, как ваш брат по духу, не могу относиться равнодушно к вашим горестям, а еще менее — к вашим размолвкам с ясновельможной. Я должен помирить вас и достигну этого, но и вы должны быть со мною вполне откровенны, чтобы облегчить мне эту задачу.

— Вы тоже будете требовать от меня, чтобы я отказалась от своей любви? — спросила она, озадаченная не столько его словами, сколько тоном, которым они были произнесены, и странным обволакивающим взглядом, которым он пронизывал все ее существо: ей и хорошо было под этим взглядом, и жутко, как затравленному зверю, всюду подозревающему ловушки и капканы.

Но аббатик, не выпуская ее рук из своих, энергично запротестовал против такого подозрения.

— Золотая моя пани, да разве могу я требовать невозможного? Разве я не понимаю, что этот человек вам дороже жизни и что одна только смерть может разлучить вас с ним? Я молод, кровь во мне еще не остыла, и чувствительность не притупилась; я вас понимаю, как нельзя лучше, и если б даже как служитель церкви осуждал ваше чувство.

— Не осуждайте меня, Джорджио! Я несчастна, одинока, нуждаюсь в сочувствии и в дружбе! — воскликнула Юльяния, безотчетно приближаясь к нему так, что он обнял ее и ласковым движением доброй няни прижал к своей груди.

— Бедная моя птичка! Надо быть бесчувственным зверем, чтобы осуждать вас, невинный ягненочек! — произнес он, поднимая к потолку увлажненные слезой глаза.

— Что же мне делать? — спросила Юльяния, окончательно побежденная его сочувствием.

— Я отвечу вам на это, когда буду знать, что он сказал вам при вашем последнем свидании… вот здесь, в этой самой комнате, — продолжал аббатик, указывая на альков. — Я говорю с вами, как духовное лицо, как священник, получивший свыше власть вязать и развязывать души от грехов, — продолжал он, постепенно меняя тон.