Александр Круглов: ВОВа

Из живой природы с тех пор со спокойной душой воспринимает он только ухоженные столичные парки, два-три газона с тюльпанами в сплошь залитом асфальтом, почти мертвом дворе нового здания КПК да огражденную металлической сеткой ольховую рощу на загородной даче ЦК. И уже верхом раздолья воспринимается им прогулка на яхте по Рижскому взморью, под крымской южнобережной канатной дорогой насаженные человеком боры или пляж у подножия многоэтажных коробок Пицунды, когда уже закончился день, поближе к ночи и на нем, на всем его песчаном приволье почти уже никого.

Чего же удивляться, что только прочел он рассказы Изюмова о том, как тот со своим волкодавом-ублюдком Русланом бродил по родной уссурийской тайге, как под Ванаварами, снедаемый комарами и гнусом, докалывался с «паучниками» до Тунгусского дива, как, нанявшись по необходимости егерем, увлекшись своей неожиданной новой судьбой, объявил браконьерам войну (а те, конечно, ему), как добывал и сдавал государству кабанов и оленей, барсуков и косуль, белок, лис и куниц, словом, только представил себе по изюмовским книгам все это — всю его завидную охотничью волюшку-волю, почти зверушью слитность с полями, с лесом, с горной грядой, все их раздолье и благость, гак и захотелось лично встретиться с ним. И не только встретиться, но и поддержку ему оказать, постоять за него. Вроде даже вину ощутил перед ним. Пусть не свою, не личную (недавно, уже в перестройку, из научного своего института в орган партийный попал), но вину — за тех, кто перевернул молодому начинающему газетчику всю его жизнь, кто в ту пору сидел в КПК и не защитил его от произвола, от несправедливости. И расхлебывать чужие грехи, возвращать партийный билет (а с ним и все остальное, что он, при сложившейся системе, человеку сулит) приходится нынче ему.

Сперва, как обычно, по службе, по долгу взялся Градченко за дело Изюмова. Заинтересовался, не стал никому отдавать, оставил его за собой. И не заметил, как втянулся в него, как стало оно для него самым любопытным, пожалуй, и важным, делом чести вроде бы стало. И вон какая солидная папка лежит уже перед ним на столе. И чем более она тяжелела и пухла, тем уверенней становилось у Градченко на душе, В сравнении с самым главным, существенным, что отличало «демагога, авантюриста и бунтаря» (как иные обзывали Изюмова прежде), все прочее, что в других бы, возможно, заставило Градченко насторожиться, задуматься, тут вызвало только ухмылку да искорку озорную в его черных, обычно серьезных и упорных глазах. Он испытывал злорадство, презрение от того, что иные характеристики, как и прежде, пытались представить Изюмова человеком заносчивым, невыдержанным да и просто не очень надежным.

Градченко взглянул на часы. Ожидаемый гость почему-то запаздывал. Не явится — ну что ж, пусть грешит на себя. Он, сотрудник высшего контрольного органа партии, сделал все, даже то, чего не делал еще никому никогда.

Старший инструктор сразу почувствовал, что Жмуркин, его подчиненный, коллега, председатель парткомиссии при Севастопольском горкоме КПУ не очень-то жаждет восстановления в партии своего земляка. А если точнее, то всеми печенками против. Хотя половина из тех, кто шельмовал в свое время Изюмова, поперемерла, а другая уже давно со сцены сошла, влияние ее в городе оставалось очень заметным. И возвращение Изюмова с лесных горных троп на центральные улицы города стало бы еще одним ощутимым укором их трусливому и подлому прошлому. И боясь, что все это вчерашнее кодло попытается спутать Изюмову карты, помешать ему явиться в Москву на комиссию в срок, Градченко лично дважды звонил ему из столицы домой, настроением интересовался, подсказал, какие бумаги еще с собой прихватить, пообещал позаботиться о броне на железнодорожный билет и на гостиничный номер в Москве, поближе к Кремлю.

То, как они говорили по проводу, напряженно вслушиваясь в голоса, настороженно, чуть возбужденно, показалось Изюмову совсем не казенным, а инструктору — свободным от подобострастия или, напротив, от обид и гордыни, а обоим — исполненным доверия и надежд.

Стрелка за десять проскочила уже, а севастопольский «апеллятор» все не являлся. И не звонил. И Геннадий Евгеньевич начинал уже беспокоиться. Поднялся с кресла. Остужая тревогу, зашагал туда-сюда вдоль стены. Снова присел. И от нечего делать опять подгреб папку к себе. Открыв, залистал.

«В партию, — худосочным и перекошенным шрифтом старой неисправной машинки взывал Изюмов в ЦК, — я вступил мальчишкой, в суровую для нашей Родины пору — на фронте, в войну.