Огай Мори - Семейство Абэ

— Разрешите умереть!

Тадатоси же согласия не давал. Просьба повторялась, но ответ оставался неизменным:

— Намерение твое благородно, но лучше живи и служи Мицухисе.

Тадатоси никогда не соглашался с Яитиэмоном, даже когда того еще звали Иноскэ и использовали для мелких поручений. Бывало, Иноскэ скажет: «Сейчас подам вам обед», а он тотчас же отвечает: «Пока не проголодался» и тут же говорит кому-нибудь другому: «Ладно, подавай». Что-то в Яитиэмоне раздражало Тадатоси. Он чувствовал это постоянно, но что именно — понять не мог.

Усердие этого вассала было выше всяких похвал. Он выполнял свои обязанности безупречно, неудовольствия же господина словно бы и не замечал.

Со временем Тадатоси понял, что Яитиэмон слишком высокомерен, и неприязнь к нему возросла еще более. Но как человек рассудительный, Тадатоси все же старался отдать себе отчет в причинах этой неприязни и пришел к выводу, что сам развивал высокомерие в своем вассале. Он старался преодолевать недоброе чувство к Яитиэмону, но шли годы, а оно не проходило,

И у высоких особ бывают свои симпатии и антипатии. Но не всегда удается доискаться причин, почему тот или иной человек неприятен. Бесспорно, и в самом Яитиэмоне было нечто отталкивающее. Товарищи его чурались. В нем уважали храброго воина, но сойтись с ним поближе особенно не стремились. Если у кого и возникало к нему дружеское расположение, то ненадолго и вскоре сменялось отчуж-

160

дением. Еще в ту пору когда он прозывался Иноскэ и носил челку, бывало, старшие обратятся к нему с просьбой что-нибудь сделать, и он сделает, но не преминет заметить:

— Времени для себя совсем не остается.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Тадатоси так и не смог побороть в себе неприязнь к Яитиэмону и не дал ему разрешения на самоубийство.

Незадолго перед тем, как Тадатоси умереть, Яитиэмон сказал ему, глядя в глаза:

— Никогда ни о чем я не просил, это моя единственная просьба за всю жизнь.

Тадатоси ответил, столь же прямо глядя ему в глаза:

— Нет. Послужи, пожалуйста, Мицухисе.

Яитиэмон мучительно выбирал решение. В его положении не последовать за господином значило окончательно пасть в глазах сородичей. Оставалось два входа: либо совершить бесславное харакири, либо покинуть пределы Кумамото и вести бродяжническую жизнь... «Ладно. Надо оставаться самим собой. Самурай не наложница. Не пришелся по вкусу господину — должен сам определить свою дальнейшую судьбу». Разные мысли обуревали его, но служба шла своим чередом.

Тем временем наступил день, когда восемнадцать человек покончили с собой. О них только и говорил весь клан Кумамото. Кто что изрек перед смертью, кто как держался, чья кончина была наиболее впечатляющей. Яитиэмон и в прежние времена мало общался с людьми, с этого же дня он и вовсе не мог появляться среди самураев. Сородичи старались его на замечать, он постоянно ощущал на себе их украдкой брошенные укоризненные взгляды.

Выдержать все это было нелегко. Ведь он остался жить не по своей воле. «Что бы ни думали обо мне, никто не может сказать, что я боюсь смерти. Я готов расстаться с жизнью в любую минуту». Сознание собственной правоты позволяло ему с поднятой головой входить в самурайское собрание и с Поднятой головой его покидать.

161

Через два-три дня до ушей Яитиэмона дошел пущенный каким-то недругом слух:

— Абэ, кажется, рад, что остался в живых. Мог бы и без разрешения совершить харакири, да, видно, живот у него не как у всех людей. Взял бы, что ли, тыкву да, помазавши маслом, и разрезал.

Это возмутило Абэ до глубины души. Раз уж пошли судачить, удержу не будет. Пусть себе болтают, только Яитиэмон не такой человек, чтобы цепляться за жизнь; он смажет маслом тыкву и сделает харакири.

В тот же день, покинув самурайское собрание, Яитиэмон послал нарочного за сыновьями, жившими в усадьбе Ямадза-ки. Сам тем временем снял перегородку, разделявшую жилые и парадные покои, позвал троих сыновей: первого — Гомбэя, второго — Ягохэя, и пятого — Ситинодзё. Сыновья расселись по старшинству и стали ждать.

Гомбэй в детстве прозывался Кандзюро, за заслуги при Симабаре он получил земельный надел в двести коку. Юноша был бравый, под стать отцу. Он только и спросил:

— Разрешение получено?

— Нет, — ответил отец. Больше они не сказали друг другу ни слова. Слова были излишни.

Наконец в воротах мелькнули два бумажных фонарика, и почти тотчас же в дом вошли Итидаю — третий сын и Годаю — четвертый. Оставив обувь у входа, они проследовали в гостиную.