Михаил Садовяну - Братья Ждер

Он был с обнаженной головой. На лбу над бровью алел рубец от сабельного удара. Он смотрел прямо и без страха на князя Штефана. «Плохо он делает, что не может заставить себя улыбнуться», — укоризненно думал казначей.

— Боярин Симион Черный, — с улыбкой посмотрел на него князь, отбросив в сторону кость каплуна, которую он успел обглодать, — изволь ответить, кого ты себе выбрал в жены? Помнится, мы повелели тебе жениться.

— Государь, — ответил Симион, преклоняя колено, — поведение твое трудно исполнить только двум разрядам людей.

— Каким же, честной конюший? Только сперва потрудись и налей мне вина. Будь сегодня моим чашником. Отведай сам, а затем наполни кубок. И пусть знает боярыня Илисафта, что я услаждался ее яствами не хуже Маврикия-царя. Так о каких разрядах людей ты говоришь, конюший?

— С трудом находят себе жен те, кому надо быть повелителями народов.

Господарь нахмурился. Он давно овдовел и все еще не избрал себе княгини.

— Верно, — кивнул он. — А второй разряд?

— Дозволь, пресветлый князь, налить тебе еще кубок. Ко второму разряду относятся простые смертные. Они не отвечают перед господом за державные дела и жертвовать собой не обязаны. Я вот и сам из этих людишек: сердца у нас настрадались в молодости, и потому мы сторонимся женщин.

Князь Штефан рассмеялся и окинул его долгим взглядом. Симион смело смотрел на него, не отвечая улыбкой. Это совсем не понравилось старому конюшему, а бояре, присутствовавшие при разговоре, сочли подобное поведение глупым. Жалея старшего брата, Кристя опечалился. Ведь князь, хоть и добродушно смеялся, мог в любое мгновение обрушить на Симиона лавину гнева своего.

Но государь протянул снова кубок, дождался, пока его наполнили и, к великому удивлению бояр, похлопал Симиона по плечу. Симион поцеловал руку князя и поднялся. Вот тогда-то казначей Кристя и счел нужным показаться. Князь заметил его и, чтобы доставить удовольствие старому своему служителю Маноле, подозвал Кристю к себе.

— Ты, казначей, избрал себе иную стезю.

Кристя Черный смиренно преклонил колено и опустил голову.

— Верно, государь. Знаю, тебе ведома причина страданий моего брата, оттого ты и прощаешь его. Такие люди, как он, светлый князь, могут любить только своего государя, а это полезно и нужно для дела твоего. Подругой второго конюшего стала его работа, детьми — эти волшебные кони, коих господь посылает венценосцам, дабы скакуны тешили их своей быстротой и силой.

Князь повернулся к старому конюшему.

— Я премного доволен, боярин Маноле, этим твоим сыном. А дар сладкоречия он унаследовал от боярыни Илисафты.

— Истинно так, государь, — поспешно согласился конюший, потом вздохнул, и лицо его помрачнело.

Уехал князь, и в тимишских угодьях, залитых вешним сиянием солнца, наступил дремотный покой. И такая установилась здесь мирная тишина, что все в этом благословенном уголке земли казалось прекраснее, чем в любом другом. Над чистыми, словно ледниковыми, водами Молдовы-реки простирался прозрачный воздух, и жаворонки, поднимаясь и спускаясь по ступенькам своих трелей, славили творца.

На восточном краю небосклона над Серетской долиной смутно обозначилось розовое сияние. На западе, за предгорьем, покрытым еловыми и буковыми лесами, высились цепи могучих гор, затянутых голубой дымкой. Если подняться бором к Вороньей скале, то оттуда можно явственно различить вершины Чахлэу и Петру-водэ. Глядя оттуда в степные дали, конюшиха Илисафта увидала однажды город Тыргу-Фрумое и вспомнила свою цветущую молодость.

Теперь Ионуцу пришла пора проститься с лугами, устланными пестрым ковром цветов, с лесной опушкой, куда с дальних полян доносится звон колокольцев, с прибрежными рощами и с заводями Молдовы-реки, с беззаботной порой юности, когда он резвился вместе с жеребятами в загонах.

Сразу же по возвращении господаря Штефана в Сучаву казначей Кристя должен был представить младшего брата ко двору. О скромных нарядах, об оружии Ионуца, а также и о нем самом, неоперившимся юнце, велено было заботиться татарину Георге Ботезату, которого конюший определил служить при младшем своем сыне. И хотя юноша, ласкаясь к отцу и братьям, высказывал печаль по поводу своего отъезда, в глубине его живых, блестящих глаз светилась радость.