Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»

С восходом солнца колокола умолкли. В церквах началась служба.

Поутру бабка Параскева, успев использовать часть обретенного богатства, разменяв серебряный рубль, разжилась у кого-то из соседей отрубным хлебом и репой, которую и поставила тушить в печь. Ее внуки, двое мальчишек-погодков девяти и восьми годов и девочка лет четырех, выпросили себе «по корочке» и, закутавшись в пестрые лохмотья, побежали поиграть на замерзшую реку. При этом растоптанные и драные взрослые валенки были только у старшего, Матюхи, младшие же надели на целую кучу обмоток старенькие лапти, подарки сердобольных соседей.

Михайло, как раз вышедший из избы, без тулупа, в кафтане нараспашку, проводил ребят глазами и смотрел им вслед, покуда веселый визг и гомон не смолкли за горбом речного берега.

— У тебя есть дети? — послышался позади голос Хельмута, и молодой человек от неожиданности едва не вздрогнул, так неслышно ухитрился немец подойти, хотя ступать приходилось по свежему, хрусткому снегу.

— Сын есть, — обернувшись к новому товарищу, ответил Михаил. — И второй был, да помер. А у тебя?

Хельмут, одетый не теплее русского, только в делию, которую надел прямо на рубашку, в это время старательно лепил снежок, намереваясь пугнуть ворону, нагло усевшуюся на ближайший забор и сердито каркавшую.

— Вот разоралась! Беду нам пророчишь? Не выйдет!

Снежок ударил в жердь забора на палец ниже вороны, и та в испуге взмыла кверху. Немец явно не хотел попасть в птицу, не то попал бы. Однакоже злобное карканье смолкло, и вновь только детские голоса звенели со стороны реки, да где-то в конце улицы стучал топор, врезаясь в хрусткие, замерзшие поленья.

— Есть ли у меня дети? — переспросил Хельмут. — Возможно, что и есть, даже наверняка где-нибудь есть, но я, скорее всего, никогда этого не узнаю. Мне в последние одиннадцать лет редко приходилось жить дольше, чем по два-три месяца на одном месте, а за такое время ребенок еще не родится. Хотя пора бы иметь детей, о которых знаешь — месяц назад мне сравнялось тридцать пять… Старуха звала нас поесть репы — говорит, она скоро сварится. Но я бы не стал задерживаться на этом берегу реки.

— Я тоже, — согласился Михайло. — Тем более, что у меня дело за рекой Яузой.

— За Яузой? — удивился немец. — А что же ты тогда не пошел туда сразу?

— От того, что вчера пришел бы уже на ночь глядя, а мне не хотелось.

Шнелль не обиделся на уклончивость ответа. Он, как видно, раздумывал, попрощаться ли уже сейчас с новым знакомым и пожелать ему удачи, либо подождать, покуда Михайло первым это сделает. С чего бы, в самом деле, и дальше навязывать русскому, который явно пришел в Москву не так просто, свою компанию?

Однако Михаил прервал его размышления неожиданным вопросом:

— У колодца водой обольешься? Я с утра люблю.

Вероятно, он был уверен, что Хельмут откажется.

Многие служившие в Московии иноземцы со временем привыкали к здешним морозам, но лить на себя зимой ледяную воду, а то еще нырять в прорубь, как это здесь делали многие… Нет уж!

Но немец согласно кивнул:

— С удовольствием. Ты мне польешь?

— А то? Ну, да ты совсем наш! — рассмеялся Михайло.

— Вроде наш пятак, да блестит не так! — подхватил его смех Шнелль. — Пошли!

Черный сруб колодца торчал из снега шагах в сорока от избы бабки Параскевы, и пользовалась им наверняка не она одна. Однако большая часть здешних жителей ходили за водой прямо на реку, и с утра у колодца никого не было.

Деревянное ведро плесканулось о зеркальный круг воды, разбив отражение склонившегося над срубом Хельмута. Тот подождал, пока бадейка наполнится, и потянул вверх, ловко перебирая веревку, обжигающую ладони холодом.

Тем временем Михаил уже скинул кафтан и рубаху и стоял, обнаженный до пояса, спокойно, даже не ежась на морозе. Когда он, подбоченясь, согнулся, ожидая, пока товарищ его обольет, немец заметил на его боках и подмышками странные розовые вмятины, словно некогда, не так давно, там были вырваны кусочки плоти, а потом она вновь наросла, оставив эти следы, вероятно, на всю жизнь. Несколько таких же вмятин виднелись и на животе, и чуть выше, на груди.

Хельмут не стал спрашивать, что это за шрамы. Тем более, что ему приходилось видеть такие. Их оставляла не сабля, не топор и уж, конечно, не пуля. Обычно так расписывалось на живой плоти каленое железо…

При этом на теле русского заметны были и обычные боевые рубцы, но таких хватало и у самого Хельмута, да и у какого же воина их нет?