Николай Алексеев: Заморский выходец

Я легко выучивался языкам, и мне были знакомы почти все европейские языки, но тот, на котором говорил с тобой отец, был мне не известен. Я попытался выучиться ему, и выучился скорее, чем мой Жилец научился говорить по-итальянски. После этого мы с ним больше сблизились, и, бывало, целые вечера проводили в беседах. Он мне рассказывал о своем прошлом. Он был родом из Москвы и жил вблизи этого города в своем поместье, был женат и, кроме тебя, имел еще дочь Анну — она была года на два младше тебя. Звали его Даниилом, по отцу Степановичем. Его прозвище было — Кречет-Буйтуров.

— Кречет-Буйтуров — это имя знакомо мне. Точно я его когда-то, давно-давно, часто слышал, — задумчиво промолвил Марк.

— Это отзвук детских воспоминаний. Рядом с поместьем твоего отца было поместье младшего брата — Степана.

— Не говорил батюшка, как звали мою мать? — перебил молодой человек.

— Говорил. Ее звали Марьей, по отцу Петровной… Жизнь его текла тихо и мирно. Тогда царствовал, да, кажется, и теперь царствует царь Иван Грозный. Бояре один за другим попадали в опалу, но Даниил Степанович избегал часто показываться при дворе, держался в стороне и мало опасался царской немилости. Тем более неожиданным был гнев царя.

Оклеветал ли его кто-нибудь перед царем, по другой ли причине — неизвестно, но только вышёл царский приказ Даниилу Степановичу: не мешкая покинуть свое поместье и удалиться в дальнюю вотчину, к литовскому рубежу. «А что дальше учинить с тобой, крамольником, о том мы подумаем», — такими неласковыми словами заканчивался приказ. Царская воля — закон. Делать нечего, поднялся Даниил Степанович с давно насиженного гнезда и перебрался со всей семьей в дальнюю сторону. Новая жизнь пошла на новых местах — неспокойная. И день, и ночь приходилось быть на стороже — рубеж близко, а между Литвой и Московией редко когда мир бывал. Однако, как ни береглись, враги застали врасплох. Напали литовцы глубокою ночью, слуг перебили, дом сожгли…

— То-то мне вспоминается шум битвы и треск пожарища, — заметил Марк.

— Сам Даниил Степанович, — продолжал Карлос, — был раненым увезен в плен. Вместе с ним и ты…

— А моя мать, а сестра?

— Что сталось с ними, этого не знал и сам твой отец. На Литву сделали набег крымские татары и тот литвин, в доме которого находился ты с отцом, разделил теперь участь со своим пленником: как тот, так и другой сделались рабами татар. Крымцы продали свой полон в Турцию, и таким образом Даниилу Степановичу выпала на долю тяжкая турецкая неволя. Ты делил вместе с ним все его испытания. Когда он рассказывал, что ему пришлось перенести во время турецкого рабства, сердце обливалось кровью от жалости…

Старик замолк и задумался. Молчал и Марк. Страдальческая тень несчастного Даниила Степановича, казалось, пронеслась над ним в тишине комнаты. Молодой человек заговорил первый:

— Скажи мне, как умер мой отец.

— Учитель! — вскричал Марк.

Тот остановил его знаком.

— Марк! Дитя мое! Я тебя вырастил, я слышал твой младенческий лепет, видел, как впервые в твоих глазах промелькнула уже не детская мысль, я передал тебе те скудные знания, которыми обладаю… Ты — мой ученик, ты — мой сын не по плоти, так по духу, я люблю тебя, как отец сына… Но время разлуки пришло! Мне тяжело, мне больно; не знаю, как я переживу день нашей разлуки, но повторяю, нам надо расстаться — это веление судьбы. Родина зовет тебя. Твоя тоска, твои сны — это ее зов.

— Да, она зовет меня! — воскликнул Марк, — да, она зовет! Но… учитель! У меня не хватит сил расстаться с тобою. Моя тоска пойдет следом за мной и в родную землю: каждый день, каждый час я буду вспоминать о тебе. Отец! Не гони от себя своего сына!

Карлос был растроган. На его глазах блестели слезы.

— Сын мой, сын мой! — я ли гоню тебя! Судьба гонит! Я давно с тайным страхом ждал этого времени, трепетал при мысли, что оно наступает… А теперь уже оно наступило! — горестно воскликнул старец. — Я составил твой гороскоп… Ты дивишься, что при моей опытности, при моих знаниях я могу верить, что судьба человека начертана на звездном небе?.. Друг мой! Слишком холодна была бы наша жизнь, если б мы иногда не позволяли себе верить во что-нибудь такое, что не может быть нами измерено, взвешено, высчитано. Знаешь, такая вера, пожалуй, даже несколько возвышает человека, отличает от животного, которому чуждо все то, что не касается его чисто земных потребностей. Я изучал небесные тела, я понимаю, что Венера, Марс, Сатурн — есть нечто подобное нашей Земле, так же, как она, Совершают