Александр Бармин - Руда

— Где мать-то?

— Сейчас придет, на базар побежала. Прости, батюшка, это я ее задержал.

К хриплому шопоту Кузи протопоп никак привыкнуть не может: мучительно слышать, как человек тужится. Хотел вернуться в спальню, но остался, сел даже на скамью. Грешен был протопоп: любил по-празднословить.

— Ты, чадо, укоризны достоин. Великим постом опять не говел? Нехорошо. Ежегодное говение и исповедь указом вменены, под угрозою штрафа. Не иноверец ведь какой.

— Я, батюшка, арамильского прихода. Там за прошлый год и штраф плачен.

— Молчи, не возражай, слушай пастыря. От арамильского попа я и знаю. И мать плачет. Не-хо-ро-шо. Штрафом светскую власть удовлетворишь, а богу на твой штраф — тьфу! Обещайся мне, — когда говеть и исповедываться станешь?

— Ухожу, батюшка, надолго в леса. Вчера мне в Конторе земских дел велено. Не знаю, к какому посту вернусь.

— Ты, Козьма, всегда куда-нибудь уходишь. Вот отговей — и уходи с богом.

— Нельзя. Тоже указ.

— Какой указ?

Кузя достал из-за пазухи две бумаги. Протопоп сходил за очками. От них простоватое лицо его стало строгим и ученым.

— Ну, указ, сказал тоже, — просто паспорт… «Во все места Екатеринбургского ведомства и Верхотурского воеводства для ловли диких зверей»… А это? Это да. Верно, — указ. «Правительствующий сенат»… да-а. Сайгаки, селтени… Это что за звери такие?

— Батюшка, потрудись, прочитай вслух. Мне вычитывали, да я всех-то не понял.

— Так… «Копия. Правительствующий сенат объявляет по доношению Двора Ее императорского величества обер-егермейстера Волынского: потребны в зверинцы Е. И. В. звери, а именно: лоси, маралы, зубры…»

— Не знаю маралов, батюшка. Не водятся у нас такие. Лося-то я представлю.

— «Штейнбоки, боболи или дикие быки, сайгаки, селтени, кабаны…»

— Вот так и мне читали. А нету таких.

— «Бобры»…

— У Верхотурья есть же бобры-то. А здесь последнюю парочку прошлой зимой кончили.

— «Ирбисы, барсы, росомахи…»

— Россомаху можно. А ирбис, — может, рысь? Или рысей не надо?

— «Соболи, волки белые, черные и желтые, лисицы черные». Всё. «Ловить молодых, перегодуют, прислать в Санкт-Питер Бурх с нарочными и знающими людьми». Да, указ. Волынский — вельможа известный. Что ж, бог простит, иди. Когда-нибудь все грехи огулом сдашь.

Отец Иоанн снял очки — и лицо его опять сделалось добрым и простодушным.

— Что улыбаешься, Егорушка?

— Так.

— Блажной ты стал какой-то.

Маремьяна откусила нитку, — ставила заплаты на Лизин сарафан:

— Подол-то как обтрепался, весь обрезать надо, а из чего надставишь? Ну, уж пороюсь в сундуке, авось найдется… Не ешь ничего. Утром, как пошел в город, отломил от калача кусочек, да и тот оставил. Задумал ты что-то, Егорушка.

— Нет, мама, право слово, ничего.

Егору самому дивно: что с ним? Очень мало спал. Не ел почти ничего, это верно Маремьяна сказала. Но никогда еще не был таким сильным и ловким. В обращении стал мягок, уступчив. Всем доволен. И всё улыбался невпопад — мыслям, которые не смел додумывать.

Работа сейчас у него была легкая: составлял в Конторе горных дел большую коллекцию минералов по заказу петербургской Берг-коллегии. До него коллекцию собирал асессор Юдин и почти закончил. Юдин теперь в Башкирии: туда Татищев в июне повел большой отряд войска и крестьян. Строят, слышно, крепость на озере Кызылташ. Егору осталось сделать опись всем образцам минералов и разложить камни по гнездам в больших ящиках. Работа эта тем была хороша, что у нее ни начала, ни конца. Можно раз десять на дню убегать из конторы. То понадобится к гранильщикам наведаться неотложно, то к плотникам, которые ящики делают. Начальства в городе осталось мало, и д е ла по-настоящему никто не спрашивал.

Каждый день Егор изобретал способы, как пройти мимо командирских домов. За липами сада виден дом премиер-майора Миклашевского. Кирпичный двухэтажный дом. Нижних окон не видно с улицы, а верхние всегда закрыты и завешены изнутри шторами. Премиер-майор считался главным помощником Татищева, старше даже советника Хрущова. Он давно уехал в столицу. А кто-то говорил — за границей сейчас. В саду изредка удавалось Егору увидеть дочь премиер-майора или услышать ее голос. О большем он и не мечтал. Проходил мимо дома деловито, скорыми шагами, с озабоченным лицом. Узнал случаем ее имя. Как и всё в ней, имя было необыкновенно: ее звали Янина.

Светлый вечер на исходе. Маремьяна садится с шитьем ближе к окошку. Торопливо ныряет иголка. Кончилась нитка, вдеть в игольное ушко новую никак не удается.