На первом же таком кочкарнике увидел княженику — да только без ягод, с цветами. Цветы у княженики мелкие розовые и торчат вверх, а ягода всегда свисает с кочки на тонком стебельке или лежит на мху.
По тому, как молодо цвела княженика, Егор понял, что ягод еще не найти. Но из упрямства ли, или с отчаяния — исходил за день все болота, какие знал. Ни ягодки, как назло.
Нарвал пук княженичной зелени с цветами, поносил и бросил: увяли розовые лепестки, обвисли — никакого вида.
Прибрел домой печальный, усталый. Во дворе мать покрикивала на корову. Звонко била в подойник молочная струя.
В избе Лиза мыла стол — чистоту наводить ее дело, это она любит. Мочалкой терла доски и поливала из глиняной кружки.
— Кузя был, — сказала она сразу. — Еще придет.
— Лизавета! — ахнул Егор и повел носом. — Чем пахнет, Лиза?
— Узнал, узнал! Ее Кузя принес.
— Нет, верно?
— Векошья малина. Я всю съела, тебе не оставила.
— Вот ты какая!
Сел на лавку, потер ноги. Зря ходил. Кабы знать, дождался бы сегодня Кузи, — вот тебе и княженика. И так рано! Ну, Кузя, леший! Ему закажи, — он, пожалуй, зимой ягоды найдет.
— Он еще птицу принес. Застреленную.
— Вот ты какая Лиза, — повторил Егор, нисколько не сердясь. — Ягоды съела и птицу тоже съела, не оставила мне!
— Птицу я не ела.
Маремьяна вошла с подойником, пожаловалась, что с коровой не справиться. Должно быть, ее зверь напугал: прибежала без пастуха, неспокойная, и сбоку царапина — во какая! Хоть бы Кузя помог, застрелил зверя.
Когда Егор съел утиную похлебку, Лиза сняла с полки зеленый лопух и показала: на лопухе пригоршня алых ягод — княженика.
— Вот тебе! — положила лопух на стол и захохотала.
Егор с удивлением глядел на ягоды: какие спелые! Взять да унести — туда, Кондратовичу… Но гордость восстала: не сам нашел. Чужими ягодами хвастаться — это не дело.
— И не обманула, — сказал Лизе. — Я чуял, что еще осталось. Нос-то у меня есть.
Съел ягоду. Сейчас же взял вторую.
— Ешь, Лиза. Скорее ешь. Мама, хочешь векошьей малины?
— Кузя уже меня потчевал. Я ведь вкусу в ней не вижу. Только что диковинка, ребячья забава.
Опустевший лист Лиза поднесла к носу.
— Па-ахнет! — протянула она.
— Брось. — Егор нахмурился. — А что, Кузи нет, мама?
— Да он в Арамиль ушел. Давно.
— Лизавета напутала: говорит, еще придет.
— Завтра придет. Она ведь не знает, — вчера ли, завтра ли. А Кузя зверей привез, сдал, теперь он далеко собирается: за Верхотурье. Тоже зверей живьем ловить. Такое у него новое занятие.
Маремьяна уселась вязать чулок. Позвякивали спицы, крутился по полу клубок шерсти. Лиза взяла ведра, коромысло, ушла по воду. Издалека, — может быть, из ссыльной слободки на том берегу пруда, — донеслось эхо непонятной песни. Смутно было на душе у Егора:
— Мама, спой песню.
— Выдумал. — Маремьяна засмущалась. — Когда я пела?
— А про яблонь. Я помню.
— Про яблонь? Верно, есть такая песня. — Маремьяна вздохнула. — Сколько лет уж прошло! И слова-то забыла. Про яблонь?.. Старая это песня, нездешняя. Слезная такая.
— Спой.
Маремьяна не ответила. Но спины в ее руках, помедлив, стали позвякивать в лад — песня приближалась.
Песня началась протяжным стоном: О-ой!.. И дальше слова складывались в горькую женскую жалобу:
О-ой, яблонь моя, яблонь,
Ты кудрявая моя!
Я садила тебя — надсадила себя,
Поливала, укрывала,
От мороза берегла.
Я на яблоньке цветиков не видывала,
Сахарного яблочка не кушивала.
Про яблоню — только для начала, пока не выговаривается главное. Опять тихий стон, и дальше про дочку, про любимую дочку, отданную в чужой богатый дом. Дочка забыла свою мать:
О-ой, дочка моя, ты любимая!
Я родила тебя — смертный час приняла.
Воскормила, воспоила —
В чужи люди отдала.
Хорошо под песню думается о своем. Отлетает всё ненужное, неясное. Если бы песней думать о всяком деле, вот бы ладно было.
Я по бархату хожу, чисто серебро ношу,
А на белую парчу и глядеть не хочу…
Это уж дочь откликнулась. О своем богатстве поет она. Почему же так печально поет? Бархат, парча, — а горе такое же, как в голосе матери. Но дальше приходят слова о пьяном, неласковом муже, о поперешной свекрови, — нет счастья, тоскует дочь, одно горе у нее с матерью. Слезами кончается песня:
Через золото, мамонька, слезы текут,
Через чистое серебро катятся.
Егор поморгал — ресницы стали мокрыми. Очень жалостная песня. И почему всегда в песнях о том поют, чего в жизни нет? Яблони не растут здесь. Никогда не приходилось видеть, как они цветут. Бархат… у Лизы вон один сарафан, и тот мать едва починила… Парча… Золото… И золота нет. И серебра.
Читать дальше