Александр Казанцев - Любимая

Опять повернулся Сократ к потерянному Критону.

— Так не теряй мужества, приятель, и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению, требует обычай, — смертник заглянул в горькие глаза старого друга, увидал, как подрагивают его выцветшие почти добела губы, как терзает он сухою, увитой синими жилами рукой курчавую, ставшую совсем седой бородку. Жалость терновым шипом кольнула сердце Сократа. — Не горюй, старина! Помоги мне лучше вместе с Никанором помыться. Других я своей наготой пугать не хочу!..

Мышка, дуреха, подумала, что темница опустела — так тихо стало в ней — она высунула из норки свою любопытную мордочку. Нет, конечно, обделенная разумом, она не могла сожалеть по поводу исчезновения из темницы узника, к которому успела привыкнуть, разве что испытала тревогу: вдруг да некому теперь будет ее подкармливать!.. Она уже хотела выбраться, поискать — не найдется ли чем поживиться, да спугнул ее внезапный, громкий, навзрыдный плач юного Аполлодора.

Симмий, Кебет и Федон бросились к юноше, попытались утешить его, но он рыдал, как раскроивший коленку ребенок, и скоро утешители его заплакали вместе с ним, будто сегодня лишаются они родного отца, на всю жизнь остаются сиротами. Даже рассудительный, всегда сдержанный Евклид молча размазывал слезы по впалым щекам, но он же, услыхав шаги возвращающихся, поспешил унять плач друзей:

— Тише! Они возвращаются!.. Сократу будет больно увидеть нас плачущими…

Но и в сумерках не укрылись от взгляда вошедшего смертника покрасневшие глаза друзей. Сократ сделал вид, что рассердился:

— Пес бы вас побрал! Убеждаю, язык узлом завязывается, а толку никакого!..

Он, насупившись, сел на свой топчан, отвернулся от друзей, а сам лихорадочно думал: «Боги всемогущие! Дайте мне силу не выдать боязнь смерти!.. Я пожил немало, и хоть маловато радостей дала мне жизнь, но как горько теперь расставаться с ней!.. Я уже измучил друзей своих, вот-вот стану им в тягость. Пора… Аполлон прекрасноликий, ты всегда был моим покровителем, помоги же мне в этот час!.. Эрот несовершенный и неуемный, меня не миновала позолоченная стрела твоя, помоги же слуге своему!.. Тщетно ждать помощи от богов!.. Аспасия, любовь моя, ободри мой дух, дай силы своему верному псу!..»

Неожиданно на помощь пришел Никанор. Вернувшись вместе с Сократом после его омовения, тюремщик уже не стал уходить, остановился возле двери, молча глядел на узника и желтое лицо его все больше перекашивала боль, и была она, по всей видимости, не только зубной.

— Сократ, — произнес он глухо, — мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Клянусь Зевсом, ты самый смирный, самый благородный, самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали… Я уверен, что ты не гневаешься на меня, но не сердись и за то, что не хочу я видеть твоей смерти… Пойду скажу отравителю, чтоб готовился, а ты кликни его, как решишься… Прощай, Сократ, и постарайся как можно легче перенести неизбежное!

Не удержался Никанор — всхлипнул. И, сгорбившись, пошел прочь.

— Прощай и ты! — произнес ему вслед Сократ. — Нет во мне злобы к тебе… — Потом с неподдельным чувством сказал друзьям своим. — Какой обходительный человек! Ему бы зубы вылечить и стать распорядителем пиров, а не тюремщиком!.. Однако ж, Критон, стоит ли нам оттягивать неизбежное? Ступай-ка следом за Никанором — зови отравителя. А если яд еще не стерли — пусть скорей сотрут.

Критон дернулся, как от удара бичом.

— Но ведь солнце, по-моему, еще не закатилось за горы… Я слышал, что другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, иные даже наслаждались любовью… Вот и ты не торопись, время еще терпит.

— А я вот не терплю! — вскинув и без того курносый нос, заявил Сократ. — Не хочу умирать без солнца: я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть позже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками… Нет, нет, не спорь со мной, делай, как я говорю!

Критон выглянул за дверь, шепотом дал распоряжение рабу, тот ушел и долго не возвращался. Сократ сидел, опустив голову, не глядя на друзей. Напряженное молчание в темнице становилось непереносимым.

Наконец послышались тяжелые шаги, вошел грузный, одышливо пыхтящий отравитель, торжественно неся в вытянутых руках, стараясь не расплескать ни капли, чашу со стертой цикутой. Его ярко-синяя хламида расшита была золотом, благоухал он розовым маслом, почти не тронутые сединой волосы были аккуратно расчесаны, будто на пир собрался.