Максим Яковлев - В годы отрока Варфоломея

— Да сиди, не бойсь. Людишки Костянтиновы с Борисоглебской татарву ублажают, нехристь поганую — бражничают, гремят по дворам, ярыжники, задирают, вишь… Второй день сватьбу гуляют, как из Москвы приехали: Калита-то за Костянтина дочь выдал, наши и попритихли, а куды попрёшь? Ныне все на Москву поглядывают. Князь Фёдор наш носа не кажет, всё с ловчими по лесам мотается, да кабы не промотался…

Прокшич поправил светильник, поставил на стол перед едоками.

— Пива нет, мужики, и варить не велено. Квас вон, черпайте сколь надо, малиновый.

Оба кивнули.

Он замолчал. Подождал когда доедят.

— Ну, говорите беду свою. Далёко хоть приютились-то? В селе каком, али ещё у кого?

— Да што говорить, — старший мужик отложил ложку, — был дом, и нету дома, разорили гнездо-то наше тверское. Мужиков наших всех ухайдакали до смерти. Я да сын — весь остаток. Да жонка братняя, сестра твоя кровная, думали задохлась, еле достали с-под огня… Очухалась. Покуда мы тут на хуторе поместились, не шибко далёко.

— А детки-то?

— Нету… все погреблись, одним прахом.

Прокшич охнул, заморгал.

— Настёнка, сестра!.. Как же она?

— А никак, ходит и всё.

— Да как же! С кем она?

— С хозяйкой тамошней. Присмотрит за ради Христа.

— Что ж у вас такое было, Пахом?

— В Твери-то? А што было… — он помолчал, качнул головой к сыну, — как его, бишь, Ларьк, хурзу-то?

— Челкан, — отозвался Ларька.

— По его чёрную душу Господь сыскал с нас. Княжий двор занял, товар забрал под себя, и никто не пройди за так — ограбят, не то жонку снасилуют, не то прибьют… И вера штоб их была, а ему, собаке, княжить над нами, к тому шло… Тут Дюдько, дьякон наш, повёл кобылу поить, они отымать, бить стали, он да и крикни: «Доколи терпеть будем, как християн поругают?!» Как раз мужики из бань… ну и — упало, што искра на солому, вся Тверь и вскинулася на топоры. Татар и купцов их всюду смерти предали рьяно, ни единого их без вины не оставили, всех изгвоздили, гадюк, на месте. Хурзу-мурзу того по частям розняли, псам покидали. Отвели душу…

— Отвели! — Прокшич стукнул рукой по столешне, — что ж сами-то не сховалися, небось знали, как Орда-то вернётся? Хоть Настёнку с робятами переправили б.

— На Твери, знашь, с роду зайцев не водилося. Кинуть дом, свою куплю с местом? Прокидаешься! На своих дворах стоять порешили, как нам Бог даст, а жидами теми бегать не будем. Покупались они в нашей кровушке…

— Слыхали мы, на Тверь сила, что тьма, нагрянула, пуще Неврюевой — с Москвою ещё и суздальцы той в придаток.

— Так нам всё одно, што Москва, што татары.

— Пять темников ханских, Федорчук, Сюга, Туралык… — называл Прокшичу Ларька, — а головой — Калита, а те с ним…

Пахом перебил:

— На всю Тверь полста дворов не сочтётся, а што потребили всё наше, на то воля Божья, а мы своего не бросили. Говорил мужикам, не ходите, уманывают вас. Вышли! Чем взяли-то — словом: кто выйдет, того, нать, не будут жечь дом. Простота кашинская! Всех стрелами и сразили, гусей дурных! Кинулись по дворам с огнём, кого спалили, кого посекли там, кого на аркан пояли… С Ларькой мы через погреб спаслися. Настёну с малыми опрежь себя послали туды ж, ищем их, нету — в чулан забились. Видать, когда сполыхнуло, она их в подклеть покидала, там жаром-то и пожрало всех. Вытащили её, больше некого, одни головешки дымящи…

Прокшич тряс головой…

— Ох, робяточки-и!

— Уходили задами, выбирались болотами, за Оршим Мохом, — зевнул Пахом, — потом по Медведице. У меня в Кашине человек в подъячих, были дела у нас, глядь, весь посад от татар горохом сыпет. Подалися на Бежецкий, Кесовой Горы не достали, и там орда! Куды не сунемся, вот она — што в Кашине, што в Угличе, тащит, кого ни попадя. В Бурмасове тож резня. Переправились, двое утопло, баба с дитём…

— Вода студёная, жуть! — выпалил Ларька.

— А ночью мороз поддал, ещё троих зарыли, што с нами бегли. На Ульме отдышались малость. На зимовье стали у Лисьих Нор, у кострища в пещерах жили. Ещё троих погребли, застывших. Углицких, бывших с нами, отвадили от себя, паскудный народец. И кусать нечего, ни хлеба, ни пшёнки, всё подъели до крошки. На кору перешли. Кого назад понесло, кого в Закедье, а мы тут на хуторе неком — полтора двора…

Прокшич встал, вышел в сени. Вернулся с полным ковшом.

— На-кось, хлебни.

Пахом мотнул головой, не стал.

— К тебе вот прибились, чай не чужие, а Ростов Богородица держит, — сказал он. — Пристрой, коли можно, к боярину, али ещё куды.

— Нахлебалися… — всхлипнул Прокшич.