Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

Но Анатолий только сердился, замечая это непрошенное участие к его внутренней боли, и прогонял меня от себя без всякой церемонии.

— Ну чего ещё приглядываешься, рожи жалостливые строишь, словно над покойником? Тебя тут никто не спрашивает… Убирайся себе, откуда пришёл!

И я, безмолвно глотая душившие меня внутри слёзы, уходил от него прочь, бесконечно огорчённый такою незаслуженною грубостью и несправедливостью. «Он неблагодарный, он не знает, как я его люблю, да ему и дела до этого нет… На что ему моя любовь!» — обиженно думалось мне.

Между тем практический Борис, всегда бравший на себя заботу о наших путешествиях, с азартом предался эти последние дни приготовлениям к отъезду. Он то и дело требовал к себе на военный совет меня и Алёшу, оставляя в покое Анатолия, который был не в силах принимать участие в каких-либо внешних событиях.

Оба наши кованные железом красные сундука, один Бориса с Анатолием, другой мой с Алёшею, были вытащены из сырого тёмного подвала, где они стояли и плесневели от лета до лета, и по задней лестнице внесены нами тайком на самый верхний этаж, в спальню седьмого класса, где должны были скрываться до наступления желанного часа под кроватями Бориса и Анатолия.

Мы втроём сидели на коленях вокруг высыпанного на пол имущества своего, разбирая и укладывая бережно, будто невесть какое сокровище, крошечные томики «Трёх мушкетёров», «Королевы Марго», «Графини Монсоро», и других восхищавших нас романов Александра Дюма в русском переводе, которые мы покупали у букинистов на терпеливо сберегаемые гроши, по четвертаку за томик, и которые мы считали самым драгоценным содержанием наших таинственных сундуков. Опрятно переплетённые в яркую цветную бумагу и обрезанные в формате книжек тетради наших собственных творений также занимали почётное место рядом с несравненными произведениями французского беллетриста. У Бориса это были целые романы в двух и трёх частях, старательно иллюстрированные набросанными тушью хорошенькими виньетками: «Пан Осмоловский», исторический роман; «Дик-ник, или Шотландские горцы»; «Чёрная пещера», роман из индейской жизни; и тому подобное. У нас с Алёшей два полных года ежемесячного журнала «Русский собеседник», издававшегося нами исключительно для себя одних, четырёх братьев, да для далёкой ольховатской детворы, ещё более мелкой, чем мы сами, которая с одинаковым неподдельным восторгом выслушивала в своё время наши комедии, драмы, повести, рассказы, критики, смеси, шарады и ребусы, добросовестно заполнявшие убористым шрифтом всякую из двенадцати книжек каждого года.

Я только что окончил переписывать в последней книжке «Собеседника» очень кровавую и очень эффектную историческую драму белыми стихами «Колокотрони, или Освобождение Греции» в пяти актах, и в глубине души уже предвкушал неизъяснимое наслаждение поразить этим великим творением своей музы маленьких братьев и сестёр сейчас же по приезде домой, и поэтому хотел припрятать куда-нибудь поближе майскую книжку нашего литературно-учёного журнала, но Алёша, к моему огорчению, решительно воспротивился этому нарушению порядка, так как тогда две рядом уложенные стопки голубеньких гладеньких книжек вышли бы одна выше другой, в нарушение всякой симметрии.

Алёша драм не писал, а вёл в нашем журнале отделы «наук и искусств» и «критики». Уже в четырёх книжках сряду тянулось его бесконечное критическое исследование под заглавием: «Борис Шарапов и его произведения, критический опыт Алексея Зареченского» (псевдоним автора), и под последнею строкою всё ещё стояло в скобках: «продолжение в следующем нумере». В этом объёмистом труде Алексей Зареченский с педантическою обстоятельностью перечислял все важные и неважные творения «нашего знаменитого романиста» (то есть брата Бориса), подробно указывая, где и с какими вариантами и в каком году и месяце помещалось то и другое, и потом шаг за шагом, будто какой-нибудь благоговейный немецкий комментатор Гёте или Шекспира, разбирал красоты слога, удачные и неудачные выражения, и передавал содержание каждого Борисова произведения, с исчислением всех его героев и героинь, их характеров, чувств, идей, и прочее, и прочее.

Я страшно благоговел перед этою массою ума и учёности Алёши, который писал совершенно такие же серьёзные и малопонятные нам фразы, какие я видел в «критиках» и «науке и искусствах» настоящих печатных журналов. Но маленькие братья и сёстры, несмотря на все старания храбро прослушивать Алёшины «критики», звучавшие для них китайскою азбукою, сидя, засыпали глубоким сном, так что я вполне понимал, почему Алёша нисколько не поощрял моего нетерпения щегольнуть перед нашею ольховатскою детворою новоиспечённой драмою, еде одних убийств совершалось больше десяти, а битвам, поединкам и нападениям и счёту не было.