Деннис Лихэйн - Настанет день

Лютер не ответил.

— Видишь вон ту башню?

Лютер проследил за движением головы Калли, увидел водокачку возле путей, ярдах в двухстах.

— Да.

— Опять забыл прибавить «сэр». — Калли чуть поднял брови. — Славно. В общем, парень, минуты через три по этим путям пойдет товарняк. Остановится, пару минут будет набирать воду, а потом двинет в Ист-Сент-Луис. Советую тебе на него сесть.

Лютер ощутил внутри такой же холод, как когда уткнул пистолет под самый подбородок Декану Бросциусу. Он готов был умереть прямо в пикапе у Калли, если только удастся прихватить этого типа с собой.

— Это моя машина, — заявил Лютер. — Она мне принадлежит.

Калли усмехнулся:

— В Миссури она тебе не принадлежит. Может, в Колумбусе или еще какой дыре, откуда ты якобы прикатил. Но не в Миссури, парень. Знаешь, за что взялся Бернард, когда мы с тобой умчали с бензоколонки?

Чемодан лежал у Лютера на коленях, и он стал нащупывать замки.

— Поднял шум, стал скликать народ, рассказывать о цветном, которого мы повстречали. О парне за рулем машины, которую он не может себе позволить. И в отличном пальто, которое ему как-то великовато. Старина Бернард, он в свое время порешил немало черномазых, и он не намерен останавливаться, и сейчас, вот прямо сейчас, он затевает развеселую вечеринку. Не такую, какая пришлась бы тебе по нраву, Джесси. Ну а я не Бернард. Мне с тобой драться незачем, и я никогда не видел, как линчуют, да и не собираюсь видеть. Это пачкает сердце, так я думаю.

— Машина моя, — повторил Лютер. — Моя.

Калли продолжал говорить, будто не слыша Лютера:

— А значит, можешь воспользоваться моей добротой или торчать здесь, как последний кретин. Но вот чего ты…

— Она мне…

— …не можешь сделать, Джесси, — голос Калли вдруг загремел на всю машину, — так это оставаться у меня в пикапе еще хотя бы секунду.

Лютер поглядел ему в глаза. Пустые, немигающие.

— Так что вылезай-ка, парень.

Лютер улыбнулся:

— Вы просто хороший человек, который крадет машины, правда, мистер Калли, сэр?

Калли улыбнулся в ответ:

— Сегодня второго поезда уже не будет, Джесси. Попробуй залезть в третий вагон от хвоста. Ясно?

Он протянул руку и открыл Лютеру дверцу.

— Семья у вас есть? — спросил Лютер. — Дети?

Калли откинул голову на спинку сиденья и усмехнулся:

— Еще чего. Ладно, не испытывай мое терпение, парень. — Он помахал рукой. — Вылезай из моего пикапа, живо.

Лютер какое-то время посидел на месте. Калли отвернулся и уставился на ветровое стекло. Где-то над ними каркала ворона. Лютер взялся за ручку двери.

Он спрыгнул на гравий, и взгляд его упал на полосу темных деревьев, по-зимнему истонченных, пропускающих бледный утренний свет. Калли снова протянул руку, захлопнул дверцу, и Лютер смотрел, как он разворачивается, хрустя гравием. Калли помахал ему в окошко и укатил туда, откуда приехал.

Поезд пересекал реку Миссисипи, проезжал Ист-Сент-Луис и шел дальше в Иллинойс. Выходит, Лютеру впервые за долгое время улыбнулась-таки удача: он как раз и направлялся в Ист-Сент-Луис. Там жил Холлис, брат отца, и Лютер, выезжая из Талсы, надеялся продать там машину и, может, сколько-нибудь отсидеться.

Отец Лютера ушел из семьи и двинул в Ист-Сент-Луис, когда Лютеру было два года. Он сбежал с женщиной по имени Вельма Стэндиш, и они обосновались там, в этом самом Ист-Сент-Луисе. Со временем он обзавелся лавкой, где торговал часами и там же их и чинил.

Всего братьев Лоуренс было трое: старший — Корнелиус, средний — Холлис, а младший — Тимон. Дядюшка Корнелиус частенько говаривал Лютеру, что тот мало потерял, живя без отца, потому как Тимон сызмальства был беспечный и нерадивый, питал слабость к женщинам и горячительному, бросил прекрасную женщину, Лютерову мать, ради какой-то дешевой потаскушки. Дядюшка Корнелиус, сколько Лютер его помнил, изнывал по Лютеровой матери, но любовь его была чистая и терпеливая, и та невольно принимала ее как должное, а с годами и вовсе перестала замечать. Таков уж мой удел, говорил он Лютеру вскоре после того, как совсем ослеп: иметь сердце, которое если кому и нужно, то только разбитое, в то время как младший брат, человек без принципов, так и притягивает к себе любовь, она сама словно льется на него с неба.

Лютер рос, глядя на единственную фотографию отца, сделанную способом дагеротипии. Он столько раз трогал ее большим пальцем, что черты отца смазались и расплылись. Когда Лютер повзрослел, уже трудно было сказать, похож ли он на родителя. Лютер никогда никому не признавался, ни матери, ни сестре, ни даже Лайле, как сильно его в детстве обижало то, что папаша — Лютер это знал — совсем-совсем о нем не думает. Что человек лишь глянул на ту жизнь, которую сам же привел в этот мир, и решил: мне будет лучше без нее. Лютер много лет представлял себе, как однажды с ним повстречается — гордым юношей с большими задатками — и увидит на отцовском лице сожаление и раскаяние. Но этого так и не случилось. И не случится.