Деннис Лихэйн - Настанет день

— Что?

— Они устроили так, чтобы единственное, что вам оставалось сделать, вас же и сокрушило. — Она поцеловала его; он ощутил соленый вкус ее слез. — Я тебя люблю. Я верю в правильность твоего выбора.

— Но ты думаешь, что мы сокрушены.

— Я думаю, что ты теперь безработный, — она грустно улыбнулась, — а потому свою работу я терять не должна.

До фабрики он ее проводил.

Они шли мимо клочьев окровавленной одежды, мимо расквашенных на булыжной мостовой пирогов, дробленого кирпича и обугленного дерева. Почерневшие фасады магазинов. Перевернутые тележки, перевернутые сгоревшие машины.

Дальше, за Норт-Эндом, картина не стала хуже, но монотонно повторялась, а на подходе к Сколли-сквер разрослась в масштабе. Он попытался притянуть Нору к себе, но она уклонилась и молча шагала рядом. Порой она задевала его рукой и смотрела на него с глубокой печалью, а однажды, когда взбирались на Боудойн-стрит, на миг прислонилась головой к его плечу, но все так же молчала.

И он тоже молчал.

Сказать было нечего.

От фабрики он пешком вернулся в Норт-Энд и присоединился к пикету у здания 1-го участка. Все утро и середину дня они расхаживали взад-вперед по Хановер-стрит. Одни прохожие встречали их криками поддержки, другие — возгласами «Позор!», но большинство прошмыгивало мимо, опустив глаза или глядя сквозь них, словно они были призраками.

Штрейкбрехеры прибывали весь день. Дэнни распорядился, чтобы их беспрепятственно пропускали, при условии, что они будут обходить пикетчиков, а не ломиться сквозь них. Если не считать одной небольшой стычки, они прошли спокойно.

По всей Хановер стоял стук молотков: заколачивали разбитые витрины досками. Другие выметали осколки стекла и собирали уцелевшие товары. Дэнни узнал сапожника Джузеппе Балари; тот не шевелясь смотрел на свою разоренную мастерскую. Выставил доски, выложил инструменты, но ничего не делал — стоял и смотрел. И так десять минут.

Когда он наконец повернулся, Дэнни не успел вовремя отвести глаза, и поймал на себе его взгляд, в котором, казалось, застыл беззвучный вопрос «Почему?». Дэнни беспомощно покачал головой. Когда он снова глянул в ту сторону, Джузеппе уже приколачивал к витрине доску.

В середине дня приехали тягачи с прицепами разбирать мусор. Они грохотали по брусчатке, и водителям то и дело приходилось вылезать из кабины, забрасывать в кузов то, что вывалилось. А вскоре у обочины, рядом с линией пикетчиков, остановился «паккард», и Ральф Рафельсон высунул голову из заднего окна:

— Можно вас на минутку, полисмен?

Дэнни прислонил свой плакат к фонарному столбу и залез к Рафельсону на заднее сиденье. Тот неловко улыбнулся:

— Голосование по вопросу о стачке солидарности отложено.

Дэнни похолодел.

— Надолго?

— Трудно сказать. Нам нелегко добраться до некоторых делегатов.

— А без них нельзя?

Тот покачал головой:

— Должны присутствовать все.

Дэнни повернулся к нему:

— Когда же?

— Возможно, сегодня, только позже. Возможно, завтра.

— Но не позже?

— Я ничего не могу гарантировать.

Дэнни откинулся на спинку.

— О господи, — прошептал он. — О господи.

У себя в комнате Лютер вместе с Исайей укладывал вещи. Исайя, бывалый путешественник, показывал Лютеру, как нужно скатывать, а не складывать одежду. Все это они упрятывали в чемодан.

— Надо сворачивать туго, — объяснил старик. — Останется больше места и меньше изомнется.

Лютер посмотрел, как делает Исайя, взялся за штанины брюк и начал их скатывать, начиная снизу.

— Немного потуже.

Лютер попробовал снова.

— Вот, уже получается.

— А миссис Жидро поправится? — спросил Лютер.

— Все пройдет, я уверен. — Исайя положил на кровать рубашку, сложил, разгладил складки, скатал, уложил в чемодан. — Все пройдет.

Спустившись на первый этаж, они поставили чемодан у лестницы. Иветта была в гостиной. Она подняла взгляд от утреннего выпуска «Игзэминера», глаза ее ярко горели.

— Из казарм выведут Гвардию штата.

Лютер кивнул.

Исайя уселся в свое любимое кресло у камина.

— Думаю, беспорядки уже почти закончились.

— Очень надеюсь. — Она отложила газету на столик и расправила платье на коленях. — Лютер, не нальешь мне чаю?

Бросив в чашку кубик сахара и плеснув молока и только потом налив чаю, Лютер поставил ее на блюдце и принес миссис Жидро. Та поблагодарила его улыбкой.

— Где ты был? — спросила она.

— Мы были наверху.

— Не сейчас, а тогда. — Она сделала глоток. — Во время великого события. Во время разрезания ленточки. Когда мы наконец-то официально открылись.