Деннис Лихэйн - Настанет день

— С чего ты взял, что Норин уход связан со мной?

— Потому что она тебя любила, и тебе это было невмоготу.

— Лютер, отойди.

— Сам отойди.

— Лютер.

Лютер набычился.

— Я серьезно, — произнес Дэнни.

— Серьезно? Всякий, кто к ней приглядится, увидит, что на нее уже обрушилось цельное море страданий. А ты, ты… Теперь еще и ты ей добавил? Ты и вся твоя семейка?

— Моя семейка?

— Она самая.

— Если тебе не нравится моя семья, Лютер, обсуди это с моим отцом.

— Не могу.

— Почему нет?

— Потому что мне нужна эта чертова работа.

— Тогда лучше ступай-ка домой. Надеюсь, утром она у тебя еще будет.

Лютер чуть-чуть отступил назад:

— Как там твой профсоюз?

— Что?

— Твоя мечта о всеобщем рабочем братстве? Как она поживает?

Лицо у Дэнни стало плоское, словно по нему проехались катком.

— Иди домой, Лютер.

Лютер кивнул и пошел.

— Эй! — окликнул его Дэнни.

Лютер оглянулся.

— Зачем ты сюда явился? Чтобы пристыдить белого человека?

Лютер покачал головой и отвернулся.

— Эй! Я задал тебе вопрос.

— Потому что она лучше, чем вся твоя вшивая семейка. — Лютер отвесил поклон, стоя посреди тротуара. — Понял, белый мальчик? Валяй, хватай веревку, вздерни меня, как тут у вас, у янки, принято. Я помру, но хоть буду знать, что помер, говоря правду супротив твоего паршивого вранья. Она лучше всей твоей семейки. — Он ткнул пальцем в Дэнни: — А особенно — лучше тебя.

Губы у Дэнни шевелились.

Лютер шагнул к нему:

— Ну чего? Чего еще?

Дэнни положил ладонь на ручку двери:

— Я сказал, что ты, наверно, прав.

Он вошел в дом, а Лютер остался один на улице, где постепенно темнело, и обтрепанные итальянцы сверлили его своими миндалевидными глазищами, когда проходили мимо.

Он хмыкнул:

— Черт. Хорошенько же я этому говнюку задал! — Он улыбнулся какой-то сердитой старой даме, пытавшейся прошмыгнуть мимо него. — Это ж высший класс, как по-вашему, мэм?

Как только он пришел к Жидро, его позвала Иветта. Он вошел в гостиную, даже не сняв пальто, потому что ее голос звучал просто устрашающе. Но, войдя, он увидал, что Иветта улыбается, точно у нее какая-то невероятная радость.

— Лютер!

— Мэм? — Одной рукой он стал расстегивать пальто.

Она прямо-таки сияла. Исайя зашел в гостиную.

— Добрый вечер, Лютер, — сказал он.

— Добрый вечер, мистер Жидро, сэр.

Исайя слегка улыбнулся каким-то своим мыслям, садясь в кресло.

— Что? — спросил Лютер. — Что такое?

— Для тебя хорошо прошел нынешний год, тысяча девятьсот восемнадцатый? — осведомился Исайя.

Лютер отвел глаза от Иветты, увидел сдержанную улыбку Исайи.

— Н-ну, сэр, если уж на то пошло, год у меня выдался не очень. Малость хлопотный, если уж правду сказать, сэр.

— Что ж, он закончился. — Исайя взглянул на часы, стоящие на каминной полке: десять сорок три. — Почти сутки назад. — Он взглянул на жену: — И не тяни, Иветта. Уже даже мне от этого дурно. — Он посмотрел на Лютера — «ох, женщины, женщины» — и произнес: — Ну-с, дай его нашему мальчику.

Иветта подошла к Лютеру; тот только сейчас заметил, что руки она все время держала за спиной. По телу у нее словно бежала рябь, и улыбка будто ползла вверх по ее лицу.

— Это тебе.

Она наклонилась, поцеловала его в щеку и вложила ему в руку конверт.

Лютер поглядел на конверт: простенький, самый обыкновенный, кремового цвета. В центре он увидел свое имя. Внизу — адрес Жидро. Почерк он узнал: буквы стоят плотно, только вот каким-то образом в них умещаются петельки. Узнал штамп на марке: Талса, шт. Окл. Руки у него затряслись.

Он заглянул Иветте в глаза:

— А ежели это прощание? — Он почувствовал, как губы у него сжались.

— Нет-нет. Она уже с тобой прощалась, сынок. Ты говорил, что она закрыла свое сердце. Но закрытые сердца не пишут мужчинам, которые их любят. Так не бывает.

Лютер кивнул.

— Я наверху прочту, — выдавил из себя он.

Иветта похлопала его по руке:

— Только обещай, что не бросишься вниз.

Лютер засмеялся, звук получился тоненький, словно внутри у него что-то лопнуло.

— Я… я не брошусь, мэм.

Когда он поднимался по лестнице, его вдруг охватил ужас. Иветта ошибается. На свете полно женщин, которые пишут, чтобы сказать «прощай». Он подумывал сунуть письмо в карман и какое-то время не читать. Но он знал, что скорее уж завтра утром проснется белым, чем с нераспечатанным конвертом.

Он вышел на крышу и постоял там, опустив голову. Он не молился. Хотя нет, не то чтобы совсем уж не молился. Он не поднимал голову, он закрыл глаза и позволил омыть себя этому страху, этой жуткой боязни, что он всю жизнь теперь будет без нее.