Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

— Имею честь передать господину капитану привет от начальника фронтового распределительного пункта.

Дотронувшись двумя пальцами до козырька фуражки, Залигер отвечал:

— Господин капитан выражает благодарность. — Он улыбнулся, но между бровей у него залегла вертикальная складка. — Давай-ка пройдемся немного…

— Слушаюсь, господин капитан…

Они шли рядом но тропинке, протоптанной через лужайку, и оба молчали. Залигер раздумывал, с чего начать. Он остался таким, как был, думал капитан, он хочет дать мне понять, что между памп нет ничего общего. Проклятая история с Леей… Что он понимает, этот желторотый… Но с людьми надо уживаться. Не успеешь оглянуться, и ты опять заперт в рейффенбергском хлеву. Уже в последний раз, когда я был в отпуске, тамошние жители на меня косились. Лучше, если между нами все будет по-хорошему.

Залигер остановился и рукой указал на расположение батареи — точь-в-точь помещик, обозревающий свои владенья:

— Будь я стариком Поликратом, я бы сказал: все это подчиняется мне. Но будем говорить откровенно. Я не Поликрат, а ты не старый египетский фараон. Признаюсь, я не очень-то счастлив…

— Господин капитан хочет сказать, что мечта развеялась…

— Какая мечта?

— Мечта о конечной победе.

— Ах, ты говоришь не о личном, о политике. Это превышает мою компетенцию. По мне, болтай что угодно, только не поминай зря черта, у стен тоже есть уши…

— Обер-фенрих, вероятно, подаст на меня рапорт, господин капитан. А потому…

— Ты что, с ума сошел? Надеешься, что я смогу тебе помочь? Что ты там надурил, старик?

— Да, собственно, ничего. Я встретил на батарее девушку. Она плакала но своему убитому брату… Отец у нее уже погиб, мать погибла. Я сказал ей: не реви, кто знает, от каких мучений избавился твой брат.

— И это все?

— Все, господин капитан.

Залигер вздохнул с облегчением.

— Ну, это я улажу с Кортой. Типичнейший психопат наш обер-фенрих. Будь с ним поосторожнее!

— Благодарю вас, господин капитан.

— Так вот, значит, где была собака зарыта. Ну, а теперь по боку «капитана». Слезай-ка со своих ходуль…

Хагедорн Мигом оставил свою официозность и посмотрел в глаза Залигеру доверчиво и прямо.

— Армии, мне надо задать тебе одни вопрос личного характера. Твой отец ведь еще встречается с доктором Фюслером: что слышно о Лее?

— Пойдем, — сказал Залигер, — на ходу легче разговаривать. Поверь, Лея была мне не менее дорога, чем тебе. И мы разошлись с нею не по-злому, а, если можно так выразиться, по-благоразумному. Потому что сделали бы друг друга несчастными. Я был честолюбив и не хотел в качестве нравственного героя хромать вслед за так называемым расцветом нации. Мой отец был большой шишкой в военном ферейне, так же как и мой дед старик Хенель. А мамаша уже собиралась приобрести сукно для парадного мундира, разумеется, из чистой шерсти. В тридцать девятом — сороковом наша армия ведь еще была на высоте…

У растрепанной березки они снова остановились. Залигер обрывал кусочки лопнувшей коры и растирал их между пальцев.

Наконец Хагедорн прервал молчанье.

— Я многое передумал, Армии. В том, что произошло, мы все виноваты, и все в равной степени. Бессмысленно думать о прошлом и закидывать друг друга грязью. Думать надо о будущем…

Залигер, по-видимому, радостно взволнованный, воскликнул:

— Верно, Руди, совершенно верно! Человечность разумна, а не патетична…

Хагедорн промолчал, не стал соглашаться с ним. В радости, охватившей Залигера, ему вдруг — почему, он и сам не знал — почудилось что-то неладное. И он тотчас же повторил свой вопрос:

— Что с Леей?

Залигер склонил голову набок и бросил обрывок коры наземь.

— Лен больше нет.

Он явно хотел прекратить разговор о Лее. И потому предположение выдал за свершившийся факт. Он лгал и не лгал в одно и то же время, ибо в глубине души был в этом убежден. Последняя ее открытка к Фюслеру была написана чужой рукой: «Я очень больна, но я выздоровлю». Нет, Лея не волевая натура, она мимоза и отчасти страстотерпица. А такие гаснут в лагерях, как свечи. У Залигера был знакомый врач-эсэсовец, он прочитал ему целую лекцию о различных типах заключенных.

— Ты это точно знаешь? — глухо переспросил Хагедорн.

— Увы, слишком точно.

Сквозь растрепанные ветви березки Руди недвижным взглядом смотрел на голые ноля за грязно-рыжими крышами Райны. От яркого света кучи светлой глинистой земли на бурой поверхности нолей казались ледниковыми бороздами. Ему вспомнилось: дома у них когда-то висела картина в рамке, на которой под закатным небом, красным, как томатный соус, были изображены величаво одинокие, увенчанные ледниками вершины Альп. На самой высокой из них виднелся крест. Под картиной длиннохвостыми готическими буквами стояло: «О вечность, громовое слово». В одни прекрасный день, наверно от сырости, лакированная рамка разъехалась, картина и стекло упали на пол. Отец забил ненужным теперь картоном дыру в курятнике, из которой дуло. Отныне только куры и индюшки созерцали вечность. Однако пернатые всегда недовольно квохтали, видя томатно-красное небо, что доставляло истинную радость отцу, так как сам он, боясь своей набожной жены, не отваживался хулить «вечность». Эта картина возникла в памяти Руди, когда он смотрел на светлый небосвод над полями. Но такое воспоминание в такой момент показалось ему до ужаса неуместным. Он стыдился, что весть о смерти Леи не вызвала в его воображении другой картины, что боль не перебудоражила всю его душу.