Сергей Бородин - Дмитрий Донской

Боброк, расставляя полки, на полном скаку осадил своего аргамака, чтобы поглядеть на вооруженного медведя. Засмеялся и кинул из кармана Топтыге пряник.

Расставляя полки, Боброк опять норовил, чтобы стояли они, как орел, раскинувший крылья, и чтоб те крылья плотно упирались в непролазные овраги куликовских родниковых рек.

Дмитрий сидел на земле рядом с Владимиром и Бренком, когда увидел медведя.

— Э, Тимоша! — крикнул он. — Обрядил-таки своего Топтыгу?

Тимоша задрожал коленями.

— Ты чего ж, Топтыгушка, на мой двор перестал ходить?

Бренко, строго глядя на поводыря, объяснил Дмитрию:

— Я виноват — у поводыря при мне голос сипнет.

— Али виноват в чем?

— Душегуб.

Дмитрий помолчал и, раздумывая о чем-то, тихо сказал:

— О том позабудем тут.

И Тимоша кинулся в ноги Дмитрию, а Дмитрий нетерпеливо велел:

— Ты сперва попляши да на дуде сыграй. День-то вон какой…

И вдруг задумался:

— Не надо.

Когда Тимоша пресек начавшуюся было песнь, держа у губ соломенную дудку, Дмитрий махнул ему:

— Иди играй по рати. Весели. А мне надо пост блюсти: завтра рождество богородицы.

Владимир понял, что князь вдруг затосковал о воинах, которые, может, последний раз послушают дуду, порадуются и падут, и уж никогда больше не улыбнутся. Но скорбь свою Дмитрий таил, чтобы воины не печаловались, были б спокойны и сыты.

Бренко придвинулся к Дмитрию:

— Княже! Спросить хочу.

— Об чем?

— Добро ль будет, князь Боброк впереди дружин пешую рать ставит? Ведь они пахари, смерды, биться не горазды; падут, как снопы.

— Жалеешь, что ль?

— А какая польза, коли падут?

Дмитрий нахмурился:

— А какая нам польза, ежели дружины падут, а эти останутся? Нам только бы дружины устояли, а пахарей завсегда найдем.

В это время перед князем остановился древний, весь белый, как написанный суздальским изографом, старец с длинным пастушеским посохом.

— Бодрствуешь, государь?

— Здравствуй, отче Иване. Откуда ты тут?

— А иде ж мне быть? Строгость здесь блюду, к битве готовлюсь.

— Чем биться будешь? Чего ж оружия не взял, отче?

— Сулицу брал — тяжела. Меч — тяжел. Зачем такое оружие запас? Одни богатыри с тобой, что ли? Прежде легким оружием бились!

Дмитрий не сказал, что не оружье отяжелело, а иссякла сила в древних руках старца.

Иван подошел ближе, брови нависали на его глаза, он запрокинул голову, чтобы разглядеть Дмитрия, и так значителен был и строг его взгляд, что Дмитрий встал, а следом встали и Владимир с Бренком. И, стоя на холме, над поворотом Непрядвы, перед лицом всей своей силы, Дмитрий услышал:

— Зачем костры ночью жжешь? Надо б помене огня, да побольше застав, да сторожей, да дозоров разослать. Темна ночь, но волчий глаз зорок, и волчьего глаза зорче зрак врага — он сквозь ставень видит во полуночи, он издалека и безотступно следит во полудни. Ослабеешь, оступишься, неосторожно отворотишься — и он тут! И тщетно тогда будешь каяться. Чтоб поздно не каяться, рано стерегись!

И погрозил пальцем.

И вдруг со слезами в голосе подошел, протягивая руки.

— Государь, сыне мой, княж Иваныч! Берегись! Ты падешь, каждый усумнится в победе. Стой, не падая!

— Как же я смогу, отче, сказать воинам: «Братья, умрем за родину!», а сам останусь позади стоять? Кто ж вперед кинется?

— Прежние князья так не делали. Не их было дело биться!

— Потому и биты бывали!

— Стой крепче, Митя!

Дмитрий обнял его: в этом отжившем теле бессмертным огнем горела одна страсть — победа над Ордой. И эта страсть шла впереди старика, а он лишь влачился за нею следом.

Старик низко, до земли, поклонился и пошел. Дмитрий, не помнивший отцовской ласки, давно забывший отцовский голос, смотрел, еле сдерживая слезы, ему вслед, словно это приходил к нему отец — великий князь Иван или дед — великий князь Иван, а не Иван-пастух.

И в сердце Дмитрия, как вещая птица Сирин, тихо запела печаль. Эта печаль пела в нем и тогда, когда он поехал к войскам и когда вернулся сюда, под березы.

Восьмого сентября утром, на заре, поплыл густой белый туман. Но боевые трубы загремели в тумане, и казалось, весь мир вторит им.

Туман вскоре всплыл, а трубы ревели.

Войска поднялись, вздыбились копья, как густой лес. Восходящее солнце озарило шеломы, и шеломы над латами, оперенные красными, шафранными и розовыми перьями, заполыхали, как заря над голубым озером.

Западный ветер колыхнул поднятые знамена. И перья сверкнули, как огненные струи.