Иосиф Кантор - Ной. Всемирный потоп

Сейчас Ной верил Хаму, но он уже понимал, что нельзя войти в новую жизнь, оставив в старой нерешенные дела. Следовало узнать имя убийцы Ирада не столько для того, чтобы наказать его, ибо есть Тот, кто все видит и чей суд неотвратим, а столько для установления полного спокойствия в своей душе и мира в своей семье.

«А что если это происки Явала? – подумал Ной. – Или Сеха, желающего выслужиться перед Явалом? Правитель не расположен ко мне и мог приказать убить моего соседа для того, чтобы обвинить в этом меня или кого-то из сыновей моих… Или все же я склонен подозревать Явала, чтобы не подозревать Хама?»

Было непонятно, почему правитель сначала приказал бросить Ноя с сыновьями в яму, а затем освободил их. Причин столь неожиданного «милосердия» Ной постичь не мог, но он знал одно – правитель не смягчился и не устыдился карать невиновных. Он строит какие-то козни, и освобождение узников всего лишь уловка.

Я смотрю на все, что творится вокруг, и говорю, что мне жаль людей, которые сами не понимают, что они творят. Однажды в нашем доме остановился на ночлег путник, так вот он говорил нам, что жалость никогда не бывает беспричинной. Он говорил, что причина может таиться внутри, где-то там, в глубине сердца, куда не проникает наш разум, но ведь это не означает, что ее нет. И еще говорил он, что, кого бы ни жалел человек, кому бы ни сострадал, на самом деле он жалеет самого себя, говорил, что все мы всю жизнь жалеем самих себя и больше никого, нам только кажется, что мы жалеем других, но эти «другие» есть не что иное, как мы. «Почему нам кого-то жаль, а кого-то не жаль совсем? – спрашивал он. – Потому что тот человек кажется нам хорошим, а этот – дурным?» И сам же отвечал: «Я понимаю так, что тот, кто вызывает у нас жалость, будь он хоть отъявленным негодяем, чем-то похож на нас. Если у нас нет никакого сходства с человеком, то мы не станем его жалеть, насколько бы хорош он ни был». Странный был человек, и одет он был странно – заворачивался в кусок полотна и ходил так. Муж мой выслушал его, покачал головой, выражая свое несогласие, и сказал: «По-твоему, добрый человек, получается, что жалость есть нечто вроде жертвоприношения самому себе, но ведь мы жалеем не ради себя, а ради других». Я склонна думать, что прав мой муж, а не тот путник. И не потому склонна думать я так, что жена должна всегда и во всем поддерживать мужа своего, а потому что так оно и есть. Жалость побуждает меня сделать тому, кого я жалею, нечто доброе – поддержать его, или ободрить, или образумить. Сколько раз я говорила: «Нельзя так! Вы же люди! Обратитесь к добру! Проявите благоразумие!». Но сегодня я не говорю такого и никого не жалею, потому что только и слышу за своей спиной: «Вот идет Эмзара, муж которой убил своего соседа, чтобы без помех навещать его жену». И говорит так не один человек, а десятки людей!

«Слухи, как пыль, – говорит мой муж, – подует ветер и унесет прочь!». Так-то оно так, да не совсем, потому что слух слуху рознь. Многим хочется думать, что праведный Ной способен убить соседа, чтобы тот не мешал ему предаваться блуду со своей женой. Как же – они только лгут и крадут, а праведный Ной убивает ради блуда! Как же – они только грабят и притесняют, а праведный Ной убивает ради блуда! Им кажется, что, очерняя праведного, они возвышаются над ним. Такое свойственно ничтожным подлецам, которые настолько погрязли в грехах, что уже и не мыслят для себя другого пути, кроме неправедного. Но вокруг только одни подлецы! Никто не сказал и, наверное, уже не скажет: «Одумайтесь, неразумные, не черните того, на кого вы даже смотреть недостойны, не то чтобы говорить о нем!» Ни один человек не сказал так! И разве эти люди достойны жалости?! Одно могу сказать я им: «Будьте вы все прокляты, предрешен ваш конец!», но не скажу так, потому что проклинающий ничем не лучше того, кого он проклинает, потому что нельзя говорить о потопе, ибо Господь сказал об этом только мужу моему и никому более, а значит – такова Его воля. Да и если скажу я, то разве кто мне поверит? Разве кто-то устрашится и поспешит одуматься, пока не настал последний час? Разве осталась в их душах хоть капля добра? Эх, если бы осталась, не строили бы мы Ковчега!

Ковчег! Дерево подходит к концу, надо покупать последнюю часть его, чтобы покрыть Ковчег крышей, а наши дела так плохи, что мы не знаем, на что нам покупать эту последнюю часть! Странно – должен беспокоиться об этом муж мой, но беспокоюсь я, а он спокоен. Спрашиваю его: «На что мы купим дерево?», он отвечает: «Если продадим все, что у нас осталось из того, что можем продать, да вдобавок разберем наши постройки и то дерево пустим на внутреннее обустройство Ковчега, то как-нибудь, с Божьей помощью, купим!». «Если продадим все подчистую, включая те запасы, что ты хотел взять с собой, то может, и купим, – отвечаю я на эти беспечные слова. – Но как быть с запасами?». «Как-нибудь, – отвечает муж мой, – ведь если не построим Ковчега, то и запасы нам не понадобятся!». «Уж не надумал ли ты продать землю?» – спрашиваю я. «Нет, не надумал, – говорит он. – Сказано же, что я не продам никому ничего из того, чем он не сможет воспользоваться, и так тому и быть. Запасы еды продам, все, что есть дома продам, сам дом разберу по доскам и балкам и их тоже продам, ибо еду можно съесть до потопа, утварью можно пользоваться до потопа, дерево можно сжечь в очагах до потопа, но нельзя будет до потопа рассчитывать собрать урожай, и потому продажа земли будет обманом». «Ты обманешь тех, кто сам только и ждет, как обмануть другого!» – говорю я. «Я не таков, как они, – отвечает муж мой, – и довольно об этом! Все будет хорошо! Сегодня есть из чего строить, завтра есть из чего строить, и пища у нас есть на сегодня и на завтра, так о чем же нам беспокоиться?»