Иосиф Кантор - Ной. Всемирный потоп

– А что там отвечать? – проворчал Хам. – Сплю я урывками, где придется. То засыпаю в чьих-то объятьях, то немного сплю по возвращении домой, пока вы просыпаетесь и творите молитвы, то удается прикорнуть в тени после обеда. Прости, отец, но я не могу постичь суть твоего интереса. Стоит ли тебе, обремененному заботами, думать о том, где и сколько я сплю. Позволь мне самому заботиться о себе, ведь я уже взрослый.

– Конечно, взрослый, – поспешил согласиться Ной, досадуя на то, что разговор пошел не так, как ему хотелось.

Такие люди, как Хам, словно сухое дерево – вспыхивают от одной искры, от одного слова. Трудно с ними, но нужно спросить, нужно узнать.

– Я все время думаю о том, кто убил нашего соседа, – сказал Ной, внимательно наблюдая за выражением глаз Хама. – Сосед – что родственник, и хотелось бы, чтобы убийца был наказан. Нет ли у тебя, сын, каких-то соображений относительно того, кто это мог быть?

Хам ни бровью не повел, ни лицом не дернул, но взгляд его изменился, посуровел, стал жестче.

– Откуда мне знать, ведь меня там не было? – ответил он вопросом на вопрос.

Что еще можно спросить после подобного ответа?

– Может, люди что-нибудь говорили? – продолжил расспросы Ной. – Слухи иной раз бывают правдивыми.

– Говорили, – неожиданно кивнул Хам. – Говорили, что никто не знает, где и когда суждено ему встретить смерть.

– А еще что говорили люди? – спросил Ной, введенный в заблуждение миролюбивым тоном Хама и не чувствуя уготовленной ему ловушки.

– А еще говорили, что лучше встретить смерть за столом, с чашей в руках или в жарких объятьях красавицы, но не в поле! – рассмеялся Хам. – Тяжко умирать, когда последнее, что ты видишь – земля на твоей мотыге!

– Мне не доводилось еще умирать, и я не могу судить о том, тяжко это или легко, – строго и твердо сказал Ной, – но я уверен, что лучше лишний раз взять в руки мотыгу, нежели чашу. Жизнь – это труд, а не праздность. И мне очень неприятно слышать подобные высказывания по поводу смерти Ирада, сын мой.

– Так ты же сам спросил, о чем говорят люди, – напомнил Хам. – Ты спросил – я ответил.

Притвориться простаком – излюбленная уловка Хама. Только против брата Сима не срабатывает она.

– А не говорил ли кто о том, что держит зло на Ирада?

– Половина из знакомых мне мужчин держали на него зло! – воскликнул Хам. – Как можно не держать зла на беззубого скупердяя, который поспешил схватить сочный плод, но не в силах съесть его?

– Ты говоришь о нашем покойном соседе! – нахмурился Ной. – О добром соседе и его несчастной вдове! Имей же уважение!

– Отец! – вспылил Хам, повышая голос. – Я отвечаю на твои вопросы, говорю, что знаю, слышу в ответ укоры и не могу понять, чем я их заслужил! Что обидного в том, что Ирада я сравнил с беззубым скупердяем, а его жену Хоар – с сочным плодом? Разве она не есть сочный плод, глядя на который испытываешь желание, надкусить его? И разве наш добрый сосед не был тем, кто брал, будучи не в силах пользоваться? Молодой страстной женщине нужен муж, способный укротить ее нрав и насытить ее страсть, а не вялый ленивец, способный лишь на прикосновения!

– Хам, прекрати! – потребовал Ной, уже раскаиваясь в том, что вообще затеял этот разговор.

– Позволь, отец, мне договорить, раз уж я начал, – попросил Хам, умеряя свой обличительный пыл и говоря тише. – Взять хотя бы плотника Тапана. У него спокойный нрав, и он не слишком-то охоч до утех плоти. Но он взял себе жену, отвечающую его нраву – такую же спокойную и лишенную всяческого пыла, и живет хорошо. А вот медник Савтех…

– Подумай, о чем ты говоришь! – ужаснулся Ной. – Если послушать тебя, то получается, что Ирад сам виноват в том, что жена изменяла ему? Виной тому не ее блудливый характер, а спокойный нрав Ирада? А ты не думаешь о том, что бедняга так уставал, добывая пропитание для себя и своей жены, что у него не всегда доставало сил на утехи? Если так пойдет дальше, то ты договоришься до того, что сделаешь Ирада виновным в собственной смерти!

В разговоре отца и сына возникла пауза, во время которой оба сверкали глазами и хмурились. Шум, производимый топорами и пилами, заглушал их голоса, иначе бы Сим давно бы прибежал выяснять, что произошло. Хорошо, что не прибежал, не хватало тут только Сима с его вечными затрещинами Хаму. Лучше бы прибежал Иафет, но тот уже который день был хмур и неразговорчив. Который? Шесть дней уже был не таков, как обычно Иафет, и никто не знал, что стало тому причиной – Иафет не признавался, когда его спрашивали и сам ни с кем не делился тем, что лежало у него на душе. Но лежало, лежало что-то, и было оно весомым, давило. Шева, видя, что муж постоянно не в духе, утратила свою обычную веселость и осунулась. Бедняжка, должно быть, она считала себя виноватой в том, хотя невозможно было представить, что Шева может огорчить или как-то иначе испортить настроение.