Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Но подумал и согласился. Сухо ответил:

— Хорошо. Выедем тринадцатого.

Нет, в этом перечить не надо. Есть другое, более важное.

Теперь вечер. За квадратными оконцами, сплошь затянутыми зимней изморозью, темнота. А здесь, в медном шандале, горят уже изрядно оплывшие сальные свечи. В канцелярии сейчас народа мало. У стола сидят: Фёдор Григорьевич, воевода Бобрищев-Пушкин и царицын нарочный, подпоручик Дашков. Тут же находятся ещё двое писцов, которым велено составить рапорт Сенату об отправке из Ярославля в Петербург Волкова с актёрами.

Об этом отъезде и обо всём, что связано с отъездом, идёт сейчас разговор.

Фёдор Григорьевич о мелочах не спорит. Уступает во всём.

Сколько им дадут саней? Шестеро? Хватит. Все усядутся. Вполне!

Девятнадцать ямских подвод? Только девятнадцать? Не маловато для их театрального имущества?

Но пусть будет так. Как-нибудь уложатся и на девятнадцати.

Пусть, пятьдесят саженей верёвок... Понадобится, он прикажет сверх того из своей лавки взять сколько будет нужно.

И насчёт прогонных денег Волков не стал разговаривать, хоть отпущено их скаредно мало. Придётся ему прихватить собственных, и для себя и для всей труппы.

Всё это пустяки. Мелочи. Главное — впереди. И Фёдор Григорьевич опять подумал о Насте.

— Кого берёшь с собой? — спросил Дашков и зевнул. Спать ему хочется, совсем разморило. Скорей бы закончить да на боковую.

В числе первых в список уезжающих были внесены фамилии самого Фёдора Григорьевича Волкова и его братьев — Григория и Гаврилы. О них пересудов быть не могло, имена их имеются в указе.

Затем Фёдор Григорьевич назвал двух канцеляристов здешней, ярославской канцелярии: Ивана Иконникова и Якова Попова.

Воевода подал голос:

— Не пущу. Самому нужны.

Фёдор Григорьевич чуть пожал плечами. Встал. Усмехнувшись, показал на то место в указе, где написано, что брать он может, кого найдёт нужным.

Воевода сердито пошевелил мохнатыми бровями. Однако спорить не стал. Против царицыной воли не пойдёшь.

А Волков, теперь уже не оборачиваясь ни к воеводе, ни к сенатскому подпоручику, всё более и более властно стал диктовать писцу одно за другим имена своих актёров.

Воевода слушал и только с неприязнью покряхтывал: эк распоряжается.

— Ещё Якова Шумского, цирюльника, пиши, — сказал писцу Волков.

— Для причёсок берёшь? — осведомился Дашков. — На что он тебе? И без твоего в столице цирюльники найдутся...

— Яков Данилович Шумской — один из лучших наших актёров, — не глядя на Дашкова, через плечо кинул ему Волков.

В список отъезжающих рядом с Шуйским внесли также Ивана Нарыкова и Алексея Попова.

— Теперь записывай девушку, — строго сказал Волков, снова обращаясь только к писцу.

— Зазноба? — спросил Дашков. В глазах у него сверкнули весёлые огоньки. — Смотри ты!

Фёдор Григорьевич голоса не повысил, но ответил с резкостью:

— Актриса нашего театра! — Писцу велел: — Пиши: Анастасия... — и замялся. Как Настина фамилия?

— Как фамилия? — спросил писец, обмакивая в чернила гусиное перо. — Фамилию-то какую ставить?

Волков вспомнил и сказал:

— Пиши: Анастасия Протасова.

— Кого? Кого? — встрепенулся вдруг воевода. — Это из каких она? Твоя фабричная?

— Крепостная помещика Сухарева, — ответил Волков.

— Крепостная? — протянул воевода.

— Да, крепостная.

— Чья, говоришь, сухаревская?

— Сухаревых, — подтвердил Волков.

Воевода не унимался:

— Каких Сухаревых? Никиты Петровича?

— Никиты Петровича.

— А он что же, Никита Петрович, отпускает её? Или как? — продолжал допытываться воевода.

— А хоть бы и не отпускал?! — почти с вызовом проговорил Волков. — Мне-то что? Имеется указ. А там ясно сказано...

— Где там сказано? — спросил воевода, и глаза его стали круглыми и сердитыми. — Где там про крепостных-то сказано?

Сам он отлично понимал: по этому указу можно было бы крепостную девушку послать в Петербург играть в комедиях. Приказать Сухаревым — это, конечно, нельзя. Но уговорить вполне можно. Де, мол, царская воля!

Ан нет! Этого не будет...

С Лизаветой Перфильевной Сухаревой ему спорить ни к чему. Никак нельзя. Это раз. Собственная жена со свету его сживёт, если он чем-нибудь обидит Сухаревых. Как-никак, кумовья...

Но главное — кто воевода здесь, в Ярославле: он или кто другой? Ишь ты, какой выискался, этот молодчик... Раскомандовался! Больно прыток!

Воевода поднялся с места. Выпрямился. Роста был могучего, собой дороден. В упор взглянул на Волкова, ткнул пальцем в указ: