Агустин Яньес - Перед грозой

Один пол отделяется от другого наистрожайшим образом. Во время мессы та сторона церкви, где читают Евангелие, предназначена исключительно для мужчин, а та, где читают Апостольские послания — для набожного женского пола. Если мужчина и женщина, пусть они даже родственники, остановятся хоть на минуту побеседовать на улице, в дверях дома , — это уже нарушение благопристойности. Чопорными и холодными должны быть взаимные приветствия мужчины и женщины, а особенно если они вдруг столкнулись один на один — что, впрочем, бывает редко, еще более редко это случается с незамужними женщинами, которых каждый раз кто-то сопровождает.

Постные лица и руки соблюдающих посты. Ни румян, ни сурьмы. Поджатые губы. Бледная кожа. У мужчин, правда, лица загорелые: выдублены солнцем. Грубы руки женщин, достающих воду из колодца; грубы руки мужчин — они обрабатывают землю, ловят с помощью лассо скот; грубы руки, что вяжут снопы, лущат початки маиса, перетаскивают камни для оград, правят лошадьми, пасут бычков, доят коров, выделывают кирпич-сырец, развозят воду, сено, зерно.

Жизнь проходит мимо женщин, одетых в траур. Приходит смерть. Или любовь. Любовь — самая странная, самая предельная форма смерти; самая опасная и пугающая форма жизни — смерть.

В тот вечер дон Тимотео Лимон, по обыкновению своему, поужинал. А с первым ударом колокола вечерней зори, — так и каждую ночь, — оставшись один в своей каморке, он, перебирая четки, начал молиться за самую забытую и нуждающуюся душу в чистилище, и только перешел к третьему таинству, как завывания Ориона, дряхлого пса, чуть было не отвлекли его внимание, однако дон Тимотео заставил себя отогнать посторонние мысли и продолжал свое благочестивое дело, не задумываясь, отчего это Орион все лает и лает, да еще так недобро, мрачно.

Дон Тимотео несколько удивлен был, что не зевалось ему, пока творил он молитву, и даже когда дошел до «Благодарю тебя, боже…», не слипались у него веки от дремоты, как бывало прежде.

Нет, луны не было в ту ночь, и ветер не дул. Все же захотелось ему удостовериться в этом, и он открыл дверь, выходящую в патио. И в доме и в селении стояла мертвая тишина. Собака перестала завывать — и лишь сейчас ему вспомнилось, что ее жалобный вой продолжался, пока не кончил он молиться, пока не вознес свое молитвенное слово святой плащанице, святейшей троице, пяти казням египетским, святым мужам Аримафию и Никодиму, святому Иосифу — покровителю благостной кончины, святому Михаилу-архангелу, нашей богоматери Кармен, святому Георгию — защитнику от вредных тварей, святому Паскуалю Банлону, возвещающему своим ревнителям о часе грядущей смерти, святому Исидору-труженику, святому Иерониму и своему ангелу-хранителю. Вой был устрашающий — Орион, старый пес, выл так, словно должно было случиться или уже случилось какое-то несчастье. Ученые священнослужители говорили ему, что это — всего лишь суеверие, кое надобно отвергнуть, ежели не хочешь нарушить первую заповедь закона божьего. Почудилось или случайное совпадение — не больше. Но ведь плоть слаба, а сердце боязливо; в глубине сердца и на поверхности кожи пробуждается ужас, и напрасно разум, увещеваемый заповедями, и голос, и смех пытаются его развеять. Да вот и сейчас, разве не страх, вопреки всем намерениям, улетучил из ого памяти молитвы святому Иуде Фаддею, святой Рите Кассийской и тени божьей — святому Петру? Даже не помнит, прочел ли он «Чем воздам тебе за все благодеяния твои…» — молитву, в которой препоручаются милости божьей язычники и еретики, «которые не повинуются воле божьей», и странствующие, крушение потерпевшие, умирающие… Вместо этого он вдруг припомнил, что, пока молился, перед ним, непонятно почему и откуда (вроде и отвлекаться не отвлекался), возникли какие-то образы того, что случилось давным-давно, и того, что еще не произошло. Так, в потоке благочестивых слов, вдруг всплыло лицо покойного Анаклето, скорбный лик которого ужо добрых двадцать пять лет не оставляет его в покое, разве что в редкие дни, и то на короткое время, и даже во сне его преследует; нет, сам покойник никогда ему не являлся, а вот лицо его он никак не может вытравить из памяти. Вначале он думал, что забудет его потому и сдался добровольно властям; от наказания его освободили, посчитав, что убил он защищаясь. С тех пор, потихоньку, помогает родственникам покойного; не проходит года, чтоб не заказал поминальной мессы. Однако всплывшее перед глазами лицо покойного — окровавленное, с пеной на губах и оскаленными зубами, — его скрюченные пальцы у взлохмаченных волос и широко раскрытые, лишенные ресниц глаза не дают ему покоя. Даже покаяние не помогло. Орион, — так звали и того пса, от которого пошел нынешний Орион, — был с ним в ту роковую ночь на седьмое августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года и возвестил о беде зловещим воем… Точно так же выл, когда, четырнадцати лет от роду, умерла его дочь Росалия (уже лет пятнадцать назад)… Пожалуй, лучше не ездить на ярмарку в Агуаскальентес, как раньше надумал, как бы… вот и с доном Сесарео Исласом договорился насчет покупки скота; а может, падеж угрожает; во всяком случае, вой Ориона не такого рода беду предвещает. А не ровен час что случилось с Дамианом? Уже третий месяц пошел, от него ни слуху ни духу; конечно, письма идут долго, тем более издалека. Вдруг что с ним стряслось?..