Агустин Яньес - Перед грозой

От домов веет тайной затворничества — она тенью ложится на окрестные улицы, на все селение. С колоколен ниспосылаются приказы, определяющие порядок жизни каждого дома. Бьют колокола — отмечают наступивший час, благовестят, провожают кого-то погребальным звоном.

Селение, похожее на монастырь. По и здесь есть злачный квартал с непристойными погребками, притаившийся на заросшем бурьяном откосе, спускающемся к обмелевшей реке. Селение, где нет биллиардов, фонографов, пианино. Селение, где женщины носят вечный траур.

Страсти здесь сдерживают, утаивают свое дыхание. И надо хоть на миг остановиться, чтобы прислушаться к нему, уловить его сквозь запертые на засов двери, прочесть на лицах женщин в трауре, сосредоточенных мужчин, молодцеватых парней и бесцветных юнцов. Надо расслышать его в церковных песнопениях и молитвах, где ищет оно свое убежище. Дыхание затаенное, дыхание лихорадочное, сдерживаемое через силу. Младенцы могут, по крайней мере, кричать — по временам. Заставляют всколыхнуться улицу. Если бы запели женщины! Но нет, никогда, разве только в церкви, в хоре — из поколения в поколение повторяя давно вытверженное. Священник с другими священнослужителями проходят в длиннополых одеяниях, и мужчины снимают шляпы. Мужчины, в вечном трауре женщины, детишки. Целуют руку духовным пастырям. Когда в праздничном облачении те проносят статую Спасителя, а послушник, также в праздничном облачении, звонит в колокольчик, люди — на улицах и площади — опускаются на колени. Когда звучит благовест, люди — на улицах и площади — опускаются на колени. Когда колокола не спеша, размеренно отбивают двенадцать или три, призывая на молебствие, мужчины — на улицах и площади — обнажают головы. Когда главный колокол тяжело и размеренно бьет зорю, в окутанных мраком спальнях его звон отзывается кашлем — следствием старости и курения; зычным кашлем или легким покашливанием; отзывается долгими, истовыми молитвами , — их приглушенно твердят разные голоса. Облысевшие старики, крестьяне и их жены, пробуждающиеся ни свет ни заря, преклоняют колени у погруженных в темноту постелей, одеваются, чиркают спичками, быть может, позевывают, пока бормочут молитвенные слова, а тем временем колокол хрипло и неторопливо гудит, величественный, гнетущий.

Брачные узы освящаются на ранних мессах. В потемках. Либо как только прояснится на небосклоне, едва-едва. Будто есть в этом что-то постыдное. Тайное. Бракосочетаниям никогда не присуща торжественность похорон, заупокойных служб, молебствия над гробом, когда колокола протяжно стонут, словно затягивая дымной пеленой небеса, а трое священников и четверо певчих с клироса, в пышных черных одеяниях, среди сотен горящих свечей, под псалмопение и удары колокола выходят на паперть, шествуют по улицам — на кладбище.

Во время агонии колокольный звон взывает ко всем жителям — будь они у себя, в патио, на площади, на улицах, в спальнях , — призывает молиться за умирающего. И обитатели селения творят молитву «Отойди, душа христианина, из сего мира…», а также молитву святой плащаницы.

Жизнь отлетает, и колокола сменяют свой ритм, — люди понимают, что еще одна душа предстает перед суровым судией. Общей скорбью объяты улицы, лавки, дома. Удаляются те, кто помогал умирающему достойно встретить кончину; другие же, более близкие, остаются, чтобы одеть покойника, лишь истечет положенное время — пока не свершится суд праведный, но до того, как тело остынет.

Колокола звонят по воскресеньям и по праздникам. А также вечером по четвергам. Веселее звонят колокола, лишь отбивая часы в солнечные дни. Солнце — это радость селения, радость, почти неведомая, утаиваемая, как и изъявление всех прочих чувств, желаний, порывов души.

По эти чувства, желания, порывы, равно как и страхи, тревога, дают о себе знать временами, они взмахивают невидимыми — точно у тела в саване — руками в наглухо запертых дверях и окнах, в глазах женщин, носящих вечный траур, в их торопливых шажках по улице, в их крепко сжатых губах, в сосредоточенности мужчин, в молчании детей.

Скрежещут в дверных замках, скрипят в несмазанных оконных петлях страсти — смутные желания, алчные вожделения, — и вместе с ними страхи, тревога; и ощущаешь их дух, единственно им присущий дух, отдающий потом, соленым потом , — в уголках исповедален, в потемневших часовенках, в купелях для крещения, в чашах со святой водой в вечернюю пору; а на улицах — в любой час дня, в глубоком полуденном покое. По всему селению и во всякое время чувствуешь привкус соли, запах сырости, нераспознаваемое присутствие чего-то землистого, тоскливого, что никогда не выходит наружу, никогда не убивает, однако чужаку от него перехватывает горло, а местным жителям оно вроде как услада самобичевания.