Дэвид Мэдсен: Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

– Exsurge Domine. Как звучит?

– Прекрасный заголовок, Ваше Святейшество. Только приберегите его на потом.

– Ваше Святейшество может вновь облачиться, – торжественно произнес лекарь (все лекари, каких я только встречал, всегда торжественны), ополаскивая руки в чаше с розовой водой, стоящей на столике для чтения.

– Ну, каков вердикт?

– Недуг, как и следовало ожидать, отступил (прим., следует читать: «благодаря моему умелому и потому, как обязательное следствие, дорого стоящему лечению»), но применение медикаментов должно быть продолжено. И, вероятно, следует усилить кровопускание. Я снова приду в следующем календарном месяце.

– Это я тебя вызову, – резко ответил Лев. – Вот твоя плата. Теперь пошел вон.

– Благодарю, Ваше Святейшество. И… если смею предложить… вам следовало бы некоторый период времени воздержаться от…

«Воздержаться от услуг половины молодых жеребцов Рима», – подумал я.

– …от всякой острой пищи. Это может помочь. Кровь не должна слишком горячиться.

– Ладно, ладно, иди.

Де Латт попятился к двери, подобострастно кланяясь, плотно прижимая к своей закутанной в меха груди мешочек с деньгами и кадуцей Асклепия.

Лев тяжело поднялся, сел и обвел помещение воспаленным, жаждущим мести взглядом, словно выискивая, на что или на кого бы ему направить удар.

– Чтобы кровь моя слишком не горячилась, – сказал он, – я не должен больше слышать об этом немецком монахе.

– Желает ли Ваше Святейшество, чтобы я продолжил читать блаженного епископа Карфагенского?

– Лютер ведь августинец?

– Точно так, Ваше Святейшество.

– Тогда пусть Августин сам себя трахает в задницу. Я что-то проголодался после этого обследования.

Лев – человек довольно высокий, жирноватый (некоторые недоброжелатели, возможно, назовут его обрюзгшим); ходит он быстро, вразвалку, и ездит на лошади с боковым седлом, по причине изъязвленной жопы; лицо у него мясисто, глаза – всегда внимательные, горящие подозрением – прикрыты тяжелыми веками, щеки – сосудисты, губы – полны и чувственны. Голос у него, хоть и говорит он с изысканными модуляциями, немного высоковат, но только не когда он разгневан (что случается достаточно часто, так как характер у него вспыльчивый), тогда голос превращается в по-настоящему страшный рев. Я уже сказал, что у него есть склонность к вычурным выражениям. Он близорук, и когда его тщеславие это позволяет, при чтении он пользуется небольшим увеличительным стеклом. И, как вы теперь знаете, он всецело предан Ганимеду. Он любит, чтобы молодые люди брали его сзади. Не думаю, что его хоть как-то интересуют женщины. Довольно странно, но его ориентация не вызвала ни одного публичного скандала: либо люди принимают это как само собой разумеющееся, либо им просто все равно. Во всяком случае, по сравнению с атлетическими выкрутасами своего бесславного предшественника через одного (ну, вообще-то, через одного с хвостиком: там был еще Пий III, который правил только двадцать шесть дней), с нечестивым сифилитиком Александром VI Борджиа, Лев – очень умеренный человек. Право же, он искренне благочестив и всегда выслушивает мессу, прежде чем отправиться на охоту. Он любит охоту.

Его Святейшество весьма приятный человек, более того, когда случай того требует, он даже может быть остроумным. Однажды, когда я помогал ему разоблачаться после торжественной мессы, он обернулся, с любопытством посмотрел на меня и так, чтобы не слышали расхаживавшие вокруг дьяконы и прислужники, сказал мне:

– Скажи, Пеппе… это правда, то, что говорят про карликов?

– Что – правда, Ваше Святейшество? – спросил я, прикидываясь, будто не понял.

Он положил пухлую, унизанную перстнями руку на мое плечо и притянул меня чуть ближе к своей святейшей персоне.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Ну, так правда это или нет?

– Сами посмотрите, – сказал я и, расстегнув штаны и отогнув вниз подбитый изнутри льняной материей кожаный гульфик, вынул свой член. Все три дюйма.

Лев улыбнулся и вздохнул.

– Жаль, – произнес он. Затем он снял перстень с одного из пальцев – огромный хризоберилл с египетскими иероглифами, окруженный крошечными жемчужинами и вставленный в замысловатый овал из золотой филиграни, – и вложил его мне в ладонь.

– На, – сказал он. – Раз член у тебя такой же маленький, как и весь ты сам, то надо хоть чем-то тебя утешить.

Жест этот глубоко меня тронул. Лишь позже, стоя рядом с папским престолом во время аудиенции вкрадчивому и хвастливому венецианскому послу и с удивлением обнаружив, что вдруг сделался центром притяжения удивленных и гневных взглядов, я сообразил, что так и оставил свой член болтаться. Лев наверняка это заметил, но решил ничего не говорить. К моему огорчению, у посла хватило лицемерия, чтобы благочестиво возмутиться, но он получил по заслугам во время банкета, дававшегося тем же вечером в его честь: одним из замечательных блюд, поданных поваром Его Святейшества – неаполитанцем, были языки жаворонков, зажаренные в диком меде с кассией, каждый из которых был завернут в золотой лист-фолио и положен вместе с маленькими сосновыми шишечками и раскрошенными изумрудами. Не имея достаточно здравого смысла, чтобы понять, что шишки и изумруды не едят, посол засунул огромную столовую ложку в рот и проглотил так быстро, что никто не успел его остановить. Остаток вечера он провел в одной из папских уборных: его рвало кровью.