Валентин Гнатюк - Перуновы дети

У обочины остановилась машина-цистерна, водитель остался за рулём, а пожилой поляк направился в туалет. Дождавшись, когда он возвращался обратно, Чумаков спросил, не ходят ли здесь какие-либо автобусы, потому что машины отчего-то не останавливаются.

Седовласый поляк произнес: «Пан напрасно старается, теперь такие времена, что никто не берёт попутчиков, даже немцы немцев, все боятся русской мафии».

Возвращаясь на место у обочины, Чумаков подумал, что старый поляк, конечно, прав, не только Союз развалился, но и Европа уже другая.

Чумакова взяла досада. Но сидеть сложа руки тоже не хотелось, и Вячеслав Михайлович продолжал попытки.

Ага, вот, кажется, повезло! Подъехали двое: он и она, номера на «форде» владимирские, россияне.

– Здравствуйте, ребята, подкиньте до Берлина! Мой автобус ушёл на север…

Он и она угрюмы, смотрят почти враждебно.

– Мы тоже на север, – отвечают коротко и уезжают прямо на Берлин.

«В лесу, что ли, ночевать, как партизану? Партизан под Берлином – звучит? Так, а где же мой хвост, – подумал Вячеслав Михайлович. – Если меня пасут, то должны же они в конце концов проявить интерес, зачем этот „пиджак“ вышел под Берлином и куда направится дальше. Может, у меня встреча с агентом или пробы вон в лесу буду брать, что они себе думают, эти немецкие топтуны?! Саша ведь должен был доложить о моём исчезновении из автобуса. На следующей остановке встретился с экипажем „мерса“, доложил по команде, те кинулись искать, обнаружили. Так, всё, по времени меня должны подобрать где-то в ближайшие минут двадцать!»

Незаметно для себя Чумаков перешёл на привычный жаргон. В разведке термином «пиджак» называют сотрудника, выполняющего задание на чужой территории. А топтунами тех, кто, наоборот, отслеживает вражескую агентуру у себя на родине.

К площадке подрулил тёмно-коричневый «фольксваген-пассат» с польскими номерами. Чумаков подошёл, спросил по-польски, не подвезёт ли пан до Берлина.

Водитель оценивающе оглядел кандидата в пассажиры.

– А почему вас не взяли русские? – полюбопытствовал он.

«Наблюдал!» – отметил Чумаков.

– Они ехали не в ту сторону, – слукавил он, чуть отошёл и отвернулся, как бы высматривая следующую машину.

За спиной послышалось тихое урчание. «Пассат» сдавал назад. Когда машина поровнялась с путником, водитель открыл дверцу:

– Прошу пана…

Чумаков не заставил просить себя дважды и резво юркнул в салон. В машине разговорились, беседуя на немецко-польско-украинском, поскольку водитель пояснил, что сам он немец, проживает в Польше, а женат на украинке, поэтому посещает по субботам украинский национальный клуб, где изучает обычаи, обряды и песни, которые ему очень нравятся. В доказательство своих слов немец-поляк запел: «Дывлюсь я на нэбо…»

Чумаков, придерживаясь той же линии открытости, рассказал, что он едет в город Ахен, где живёт пожилая пани, муж которой был русским эмигрантом и имел уникальные древнеславянские тексты.

– Это было давно, ещё в тридцатых – сороковых годах, и я еду посмотреть его архив. Мы с женой пишем об этом роман…

Разговор перешёл на историю, религию, политику. Так незаметно въехали в Берлин.

– У нас трудно с парковкой. А вон в том красном девятиэтажном здании живёт моя тётя. Ого, сумка у вас тяжёлая, давайте помогу нести…

Они пошли к метро, вдвоём неся сумку. Немец-поляк помог разобраться в пересадках, купил Чумакову билет, попрощался и ушёл.

«Будем считать, что мне опять повезло, – подумал Чумаков. И тут же ехидно подколол себя: – Был бы ты со своим везением сейчас в лесу под Берлином, а может, и вообще на польско-немецкой границе, если бы не братья-топтуны…»

И он стал изучать схему на стене вагона, прикидывая, где лучше выйти, чтобы попасть на железнодорожный вокзал западного направления.

Мне нравится русский обычай называть людей по имени-отчеству, – это ведь память о родителях, жаль, что у нас так не принято. Моё имя Иоганна, по-французски Жанна, но знакомые – из славян – называют меня Галина Францевна…

Купив билет на брюссельский поезд, проходящий через Ахен, Чумаков позвонил фрау Миролюбовой. Та ответила, что встретит его на вокзале.

– Я буду в светлом плаще, на голове – соломенная шляпка, а в руках буду держать книгу стихов моего мужа «Родина-Мать».

Вячеслав в очередной раз поразился ясности речи и чёткости формулировок этой глубоко пожилой женщины. В то время ей было восемьдесят восемь лет.