Анита Фрэй - Монахиня Адель из Ада

Делать нечего, Вове пришлось расколоться — как грецкому ореху под топориком «фаберже», и безоговорочно капитулировать, типа рассказать нам всю правду. Для этого он нас, в виде исключения, повели ко входу в самую секретную кладовку.

Кладовок и кладовочек у Вовы было много, и не только у него, так как Вова жил с соседями, которые никому на глаза не показывались, но это не значило, что они не прописаны. Прописка не показатель, и у не прописанных кладовок обычно уйма, и все они заперты на амбарные замки с международной интерполовской сигнализацией!

Самая секретная кладовка Вовы-колдуна, вернее, норка, ведущая в неё, находилась под кроватью, но чтобы это понять, нам пришлось чуть-чуть понервничать. Кровать была точь-в-точь как у некоего дворника, как у Антоныча-палача, только без его сожительницы Мавры, а так — точь-в-точь. И тапочки под кроватью имелись, и в не меньшем количестве. Потому и перепутал в своё время те две стратегические койки некий Флинт, он же шпион, он же Ритин дядя.

Однажды Ритин дядя, под видом бухаря и химического дилетанта, решил слегка пошпионить: слетать к апендаунерам в гости, пролезть к самому ядру планеты, набраться там вселенской мудрости и… Ну, и чего-то там ещё. Но перепутал, я же говорю, объекты! Решил, что если дворник утверждает, будто спит на панцирной кровати, то именно под той кроватью и находится разлом. Не знал шпион, что в России после перестройки ещё немало таких кроваток осталось! И поплатился за свою неосведомлённость. Но об этом — позже.

— Ба! — поправил пушкинские кудри папа Микки Ай. — Да тут состав преступления! Вы говорите, что все эти тапочки ваши?! Извините, не верю! Убийством здесь попахивает, батенька! Вы убивали или, может быть, вас самого хотели кокнуть, а вы им помешали, ась? Самозащита — другое дело! Можем помочь разобраться, если хотите! Всё слишком очевидно! Для хорошего судебного эксперта здесь улик вполне достаточно!

— Да? — зачем-то спросил Вова. Видно, время хотел потянуть.

Обезьяно-папа закатал рукава толстовки и стал цитировать следователя Порфирия Петровича из похожей драмы «Преступление и наказание». Реакция Вовы была ништяк: он грохнул кроваткой о стенку (стенка аж затряслась), расфутболил по углам все тапочки, как свои, так и чужие, а потом сам грохнулся на панцирную сетку и заголосил:

— Живьём не дамся!!! Живьём не дамся!!! Живьём не дамся!!! Живьём не дамся!!! Живьём не дамся!!!

Хорошо наш обезьяно-папа к операции подготовился, основательно начитался, не то, что мы. Единственное, что расстроило: неужели он способен в суд подать или убить за ношеные тапочки?! Ну и что, что они с убиенных? Может, те убиенные хуже убийц, Вове виднее, может, он и вправду защищался?!

Папа Микки Ай погрузился в роль по самое пенсне:

— Видели ли вы, милейший, бабочку перед свечкой? И вы вокруг свечки закрутитесь, замотаетесь…

Окончательная фраза была тоже от Порфирия Петровича, Вова узнал её, так как и сам ею пользовался, ещё в школе, при написании сочинений. Он успокоился, ибо понял: папе-шимпанзе не было на ком тренироваться.

А папа Микки Ай потом и сам во всём признался. И поплакался: ни тебе писательных, ни риторических упражнений — вот уж полнедели как!

Догадавшись о подвохе, Вова виду не подал, но ему сразу полегчало: убивать его не собирались, а сам он тоже, вроде, никого не убивал… Вроде… Под строгим взглядом шипанзе в очках он чувствовал неуверенность.

Папа Микки Ай огласил свою версию:

— Опираясь на сбивчивые показания и испуг подследственного, на обилие тапочек и прочих камуфляжных аксессуаров, делаю предварительный вывод: всё пути ведут к панцирной сетке, а под ней — вожделенный разлом!..

— Сначала надо весь объект исследовать, полностью! — прорезался Петюня, хотевший и себя показать.

Все одобрительно закивали, а Вове-колдуну пришлось обратно отодвигать кровать, расшвыривать тапочки, чтобы следствию не мешали, и начинать уже, в конце концов, искать ключ…

Пока он искал ключ по бесчисленным карманам своих и чужих халатов, в крышку люка энергично постучали и разик-два поматерились женским голосом. От этих звуков папа Микки Ай радостно задёргался, вытащил гусиное перо, спрятанное за кавказско-лермонтовским голенищем, и стал лихорадочно записывать улики, направляя ухо к люку и одновременно приговаривая с гоголевско-плюшкинским кряхтением:

— Ни одна драгоценная улика не должна пропасть. Упустишь — потом не обрадуешься!

— Ага! Не обрадуешься, коли тотчас не выпустишь! Ану-ка, лучше выпускай!