Ибрагим Нуруллин - Тукай

Очевидно, в этой связи Тукай сообщал Г. Шара-фу: «Собираюсь не появляться в Казани до начала апреля».

Но до апреля Тукай не выдержал. В конце февраля бросил все и поспешил в город с его суетой, неустроенностью, бесконечными спорами с Л. Урманчиевым и Г. Камалом, бесцеремонными и невзыскательными «друзьями», которые то и дело отрывали его от работы. Почему? В своем очерке поэт писал: «Как бы мы ни хвалили деревню, там все же многое пе может удовлетворить человека, привыкшего жить в городе. Особенно зимой и в таком, как нынешний, голодном году».

О каком душевном покое могла быть речь, когда поэт каждый день видел страдания людей? К тому же он чувствовал: ему недолго осталось жить, надо успеть как можно больше быть среди людей, принять участие в борьбе.

Не желая возвращаться в ледяной номер казанской гостиницы, откуда он убежал, Тукай решает нанять квартиру, специально заказывает стеганое одеяло, две подушки.

Но и это решение оказалось очередной ошибкой. «Мои хозяйки — русские женщины. Сестры-мещанки. Подлые мещанки. Читаю Максима Горького и ощущаю ненависть к ним, читаю Кнута Гамсуна, и шлю им проклятья». Ошибка непростительная, ибо два года назад он уже имел неосторожность нанять квартиру у такой же мещанки и сбежал через три дня.

Не дождавшись обещанной кровати и провалявшись около недели, «как пустая бутылка на голом полу», он с одним из товарищей снова отправился на поиски номера. Нашел просторную, светлую комнату. И обстановка получше, чем в «Булгаре». Словом, все как будто соответствовало названию гостиницы — «Свет». Но в первую же ночь Тукая постигло разочарование: его номер оказался гнездилищем крыс.

В очерке «Возвращение в Казань» Тукай с юмором рассказывает о своих злоключениях. Он выходит в поисках кошки, а возвращается вместо кошки с клопами. И тут его осеняет: почему бы не напугать крыс самому, прикинувшись кошкой? «Как-то вечером надел валенки, натянул на себя шубу мехом наружу, на голову — вывернутую шапку. К шубе привязал что-то вроде хвоста из мочалки. Сижу в номере репетирую: «Мияу! Мырау! Маааауу! Моррау!»

Показалось, неплохо. Совсем по-кошачьи. В полночь, поджав ноги, уселся поудобней у крысиной норы. И давай мяукать и мурлыкать.

— Мияу! Мырау! Меаяу! Моррау!

Замолк на минуту, вижу, крысы уселись у входа в нору всем семейством и сквозь острые зубы по-своему судят о моем мурлыканье:

— Камиль Мутыгый — и только! Хи-хи-хи!

— Хорошо, мы хоть деньги не платим, а люди платили и не за такие концерты!

— Плохой артист! Но все же лучше «шароварников». (Низкопробная татарская национальная труппа. — И. Н.)

— Тоже мне кошка!

— Нашел чем напугать!

Тут я их перебил:

— Эй, крысиное племя! Не глядите, кто мурлычет, слушайте, как мурлычет!

— Как не глядеть? Ты даже человечьи ногти дал на отсечение, помнится, в каком-то споре. И лицо у тебя гладкое, и усов нет, а сам такой большой...

Скажу не хвалясь, чего хвалиться? Я ведь не из барчуков! Есть у меня коготки. Вот я им и говорю:

— Эй, крысы! Что вам проку жрать мою провизию? Ведь куда лучше стать интендантами? Тогда животы нарастите солидные. Это вам будет к лицу.

— Думаешь, раз мы живем под полом, то ничегошеньки знать не знаем? (Общий хохот.) Интендантов теперь сажают в железные клетки. Вон в Казани, в Киеве, в Петербурге...

— Выходит, вы осведомленный парод! А может, теперь, когда пали духом революционеры, вся «подпольная печать» оказалась у вас в руках?

Одна важная крыса, выпятив грудь, говорит:

— У нас, конечно, у нас! Попробуй-ка с нами сладить?

Остальные, будто жалеючи, подхватили:

— Потешен человек не в своей роли!

— Что же посоветуете, господа критики?

— Ты знай себе пиши. Не суетись, как старый чиновник».

Трудно себе представить, что это написано немногословным, хмурым человеком, которого в последние годы мало кто видел смеющимся. Человеком, тяжело болыгым, с желтым худым лицом.

Тукай много пишет для «Ялт-юлта», грудится над стихами для новых «цифр», которые должны выйти отдельной книгой под названием «Пища духовная». В разгар этой работы его застает страшная весть: умер Хусаин Ямашев. 13 марта пришел в издательство «Гасыр» («Век»), чтобы договориться об издании только что законченной брошюры, и упал, схватившись за грудь.

Хусаина хоронят с почестями. Газеты печатают его

биографию, некрологи, статьи, поэты посвящают ему стихи.

Смерть Ямашева потрясла Тукая. Долгое время он не мог прийти в себя. И только месяц спустя берется за перо, чтобы написать «Светлой памяти Хусаина». Стихотворение это явилось ответом тем, кто ненавидел Ямашева, и тем, кто его не понимал.