Павел Саксонов - Приключения доктора

— А я-то знал! — вдруг заговорил один из околоточных. — Девочку еще раньше приметил, но до конца процедуры докладывать не стал.

— Какой процедуры? — удивился Михаил Георгиевич.

— Да как же? — околоточный вопросу Михаила Георгиевича удивился не меньше: странно, что пусть и врач, но, как-никак, полицейский задает такие вопросы. — О признании родства. Я ведь должен всех прибывающих отмечать, чтобы с видом на жительство никаких нарушений не было, но в этот раз… оплошал малость: решил не докладывать, пока процедура не закончена [33] На каждый околоток приходились два околоточных: один, имея в подчинении городовых, наблюдал за внешним порядком — спокойствием на улицах; второй вел перепись населению, отмечая прибывавших и убывавших, а также — собирая всевозможные сведения о жителях; в особенности — о подозрительных или о таких, от которых можно было ждать неприятностей. В свою очередь, столичное положение о виде на жительство обязывало каждого прибывавшего в Город человека регистрироваться — вставать на своего рода полицейский, паспортный учет. В обязанности околоточного входило и наблюдение за соблюдением этого правила. Но в описываемой ситуации он, вероятно, решил, что никакой беды не будет — повременить: пусть девочка, в отношении которой уже начат был процесс принятия в семью, войдет в сводки не как незаконный отпрыск незаконнорожденной, а как полноценный член все-таки вполне уважаемой фамилии. Говоря проще, этот околоточный проявил милосердие к будущности девочки: без отметок в Адресном столе и в полицейском Архиве возможным зложелателям было бы намного сложнее докопаться до ее истинного происхождения. !

— Ах, вот оно что…

Михаил Георгиевич внимательно посмотрел на открытое и в этой открытости казавшееся простоватым лицо «оплошавшего» околоточного:

— Ах, вот оно что… — повторил он и кивнул.

— Да, ваше благородие… как-то так. Но вы ведь не станете писать рапорт?

— Ну вот еще!

По губам околоточного скользнула улыбка. Михаил Георгиевич тоже улыбнулся и отвернулся.

— Но причем тут ужас? — спросил тогда Петр Васильевич.

— А при том, — немедленно ответила Лидия Захаровна, — что страсть это — предоставить все необходимые свидетельства, учитывая в особенности то, что в основе всего — беззаконное признание священника! Проще было бы удочерить, но вы же сами видите: какая из меня мать? Будь я мужчиной, вопросов не возникло бы. Но для женщины… женщин у нас не ставят ни во что! Мужчине хоть при смерти позволят удочерить малолетнюю, а женщине, да еще и пожилой, — кукиш без масла!

Лидия Захаровна обвела всех вопрошавшим взглядом: что, мол, не так? Возразить, однако, никто не решился, хотя в словах Лидии Захаровны одна неточность все-таки была: процесс удочерения (как, впрочем, и усыновления) юридически никакого различия между мужчинами и женщинами не делал. Больше того: именно на женщин в Империи приходилось наибольшее количество такого рода признаний, что было вполне естественно. Единственным ограничением являлась фамилия: дать собственную женщина такому ребенку не могла или, если уж очень того желала, должна была заручиться согласием собственного отца либо иного родственника по отцу — если отец уже умер. В противном случае, ребенок в качестве фамилии получал отчество сбежавшего или отказавшегося от него непутевого папаши. Например, сын Ивана Николаевича становился Николаевым, а дочь Ивана Петровича — Петровой.

— Намучилась я, собирая бумаги, а тут еще и вот этот объявился! — вдова пальцем ткнула в притаившегося за спиной Михаила Георгиевича инспектора. — Совсем, собака, душу вымотал: повадился ко мне со своими инспекциями…

— Да я-то что! — неожиданно писклявым голосом воскликнул инспектор. — Если… если… у вас тут такое безобразие!

И он обвел рукой и вправду никуда не годившуюся обстановку фермы. Но этот жест никого не убедил, как, впрочем, и явные нарушения санитарных норм уже никого не интересовали: по свойственной людям отзывчивости перед лицом подлинных бедствий или подлинно хороших поступков, все — и Михаил Георгиевич, и Петр Васильевич, и Константин, и пятеро полицейских — прониклись к вдове сочувствием и теперь закрывали глаза на ее собственные очевидные прегрешения. В общем, люди встали на ее сторону. Вот только вопрос коровы по-прежнему оставался непроясненным, как, собственно, и механизм приключившегося на ферме.

— Но… корова? Откуда она? Зачем? — спросил Петр Васильевич.