Мика Валтари - Наследник фараона

Это был кривоногий бритоголовый маленький человек, его грудь и живот свисали под тонкой одеждой. Его воротник, усеянный драгоценными камнями, был теперь перепачкан, как и все его платье, и издавал запах масла, вина и пота.

Кипа потчевала его лепешками и пряностями, мелкой рыбой, жаренной в масле, фруктами и печеным гусем. Он любезно отведал все это, хотя было ясно, что он совсем недавно вкусно поел, но он пробовал и хвалил каждое блюдо к большому удовольствию Кипы. По его просьбе я отнес пива и еды неграм, но они ответили на эту любезность бранью и спрашивали, готов ли старый пузан ехать назад. Слуга храпел под сикомором, и мне не хотелось будить его.

В этот вечер все совершенно смешалось, так как и отец выпил очень много; я никогда не видел, чтобы он столько пил; в конце концов Кипа, сидевшая в кухне, впала в отчаяние и села, раскачиваясь взад и вперед и охватив голову руками. Когда кувшин был опустошен, они выпили отцовское вино для лекарств. Когда и оно кончилось, они приступили к обыкновенному столовому пиву, ибо Птагор убеждал нас, что он не привередлив. Они сидели и говорили о днях их ученья в Обители Жизни, покачиваясь и обняв друг друга. Птагор рассказывал о разных случаях из своей практики царского черепного хирурга, утверждая, что это последняя область, в которой следует специализироваться врачу, поскольку она более подходит для Обители Смерти, чем для Обители Жизни. Но работы было немного, а он всегда был ленив, о чем, разумеется, помнит Сенмут Молчаливый. Человеческую голову, — кроме зубов, ушей и горла, для которых нужны особые специалисты, — было, на его взгляд, проще всего изучить, вот он это и выбрал.

— Но, — сказал он, — если бы во мне была капля порядочности, я остался бы тем, кем был: честным врачом, дающим жизнь пациентам. В сущности мой удел — умерщвлять, когда родственникам надоедают старые или неизлечимые. Я хотел бы походить на тебя, дружище Сенмут, — пусть быть беднее, но вести более честную, более полезную жизнь.

— Никогда не верьте ему, мальчики! — сказал отец, ибо Тутмес сидел теперь с нами и держал в руках маленькую чашу с вином. — Я горжусь, что могу называть своим другом того, кто сверлит череп фараону; в своей области он искуснее всех в Египте. Разве я не помню его чудодейственных трепанаций, которыми он спасал жизнь и могущественным, и смиренным, изумляя мир? Он высвобождает злых духов, которые доводят людей до сумасшествия, и извлекает их круглые яйца из мозга людей. Благодарные пациенты награждают его золотом и серебром, цепочками и чашами для питья.

— Но благодарные родственники делают больше, — вставил Птагор хриплым голосом. — Ибо если случайно я исцелю одного из десяти, одного из пятнадцати — нет, скажем, одного из сотни, тем несомненнее умрут другие. Слышали ли вы хоть об одном фараоне, который жил три дня после того, как был вскрыт его череп? Нет, сумасшедших и неизлечимых кладут под мой кремневый нож — и чем богаче они, чем знатнее, тем скорее они придут. Моя рука избавляет людей от боли, делит наследство — землю, скот и золото, моя рука возводит на трон фараонов. Поэтому они боятся меня и никто не осмеливается возражать мне, ибо я знаю слишком много. Но то, что умножает знание, умножает и скорбь, и я самый несчастный человек.

Птагор немного поплакал и высморкался в саван Кипы.

— Ты беден, но честен, Сенмут, — прорыдал он. — Потому-то я люблю тебя, ибо я богат и гнусен, как лепешка бычьего навоза на дороге.

Он снял с себя покрытый драгоценностями воротник и надел его на шею отца, и тут они стали петь песни, слов которых я не мог понять, хотя Тутмес слушал с интересом и сказал мне, что более похабных песен не услышишь и в казармах. Кипа начала громко рыдать в кухне. Из кустов акации вылез один негр, поднял Пта-гора на руки и хотел отнести его к носилкам, потому что давно уже было время спать. Но Птагор отбивался и жалобно кричал, призывал на помощь стражников и клялся, что негр замышляет убийство. Так как отец мой был ни на что не годен, мы с Тутмесом стали гнать негра палками, пока тот не взбесился и не ушел, нещадно ругаясь и забрав с собой своего товарища и носилки.

Затем Птагор вылил на себя кувшин пива, попросил масла, чтобы натереть лицо, и попытался выкупаться в луже. Тутмес шепнул мне, что мы должны уложить стариков в постель, и получилось так, что мой отец и черепной хирург фараона уснули обнявшись на постели Кипы, плаксиво клянясь в вечной дружбе до гроба.

Кипа рыдала и рвала на себе волосы, посыпая себя пеплом из жаровни. Я мучился мыслью о том, что скажут соседи, ибо шум и гам разносились во все стороны в ночной тишине. Однако Тутмес был невозмутим, ибо видел еще не такие сцены в казармах в отцовском доме, когда возничие толковали о былых днях и о карательных экспедициях в Сирию и в страну Куш. Он ухитрился успокоить Кипу, и, убрав, как умели, следы пиршества, мы тоже отправились спать. Слуга храпел под сикомором, и Тутмес лег рядом со мной в мою постель, обнял меня за шею рукой и стал болтать о девочках, ибо он тоже пил вино. Но я нашел это скучным, так как был двумя годами моложе его, и вскоре уснул.