Мишель Моран - Избранница Наполеона

«Мой мозг и моя душа вмиг освободились от неимоверного груза. Падение мое велико, но, как говорят, все к лучшему. В уединении я сменю шпагу на перо. История моего царствования будет познавательной. До сих пор мир видел меня лишь в профиль, теперь же я предстану перед ним во весь рост. Сколько всего мне предстоит открыть; сколько тех, о ком сложилось ложное представление.

Я осыпал всякими благами миллионы неблагодарных, и все они меня теперь предали. Да, все. Из этого числа я исключаю любезного Евгения, который оказался достоин и тебя, и меня. Прощай, Жозефина.

PS. Жду от тебя известий на Эльбе. Здоровье мое неважное».

— «Здоровье мое неважное», — повторяю я вслух.

На глаза брата наворачиваются слезы, а у меня разрывается сердце. Никогда я не видела Наполеона плачущим, даже в детстве.

Он распахивает дверцу экипажа и подает мне руку. От ликования, охватывающего толпу при его появлении, можно оглохнуть. Солдаты ведут нас к причалу, на котором он когда-то стоял после завоевания Египта.

— Прощай, Паолетта. — Он прижимает мою руку к сердцу. — Передай маме, я ее люблю.

Он ступает на сходни, пушки фрегата бьют салют из двадцати одного залпа в честь недавнего правителя могущественной империи, а у меня по лицу катятся слезы.

Вилла Лозер

Май 1814 года

Торговец произведениями искусства покачивает головой и присвистывает. Он во второй раз обходит коллекцию, занимающую все парадную гостиную виллы Лозер.

— Редкие вещицы. — Он неспешно затягивается из трубки. — Очень даже редкие. И все это вам оставила княгиня Боргезе?

— Вы же видели письмо! — негодую я. — Написано ею собственноручно.

Он поглаживает темную бородку и рассматривает коллекцию: мраморные статуи, картины, античные вазы и древнеегипетские резные сосуды из алебастра. Последние — самые ценные из собрания Полины. Как раз месье Дион и продал ей некоторые из этих вещей, и теперь он же купит их назад.

— И сколько она рассчитывает за все это выручить?

Я протягиваю ему второе письмо. На этот раз оно запечатано воском и скреплено ее личной печатью. Полина намерена отправиться на Эльбу — островок размером восемнадцать на двенадцать миль, — и, насколько я ее знаю, надеется подтолкнуть его к продолжению борьбы. Но для этого ему понадобятся деньги. Она не умеет признавать поражение.

Месье Дион открывает письмо и сдавленно хмыкает.

— Она с ума сошла? Это же немыслимая сумма! — Я молчу. — Пятьдесят тысяч ливров! Она шутит, что ли?

— Ее высочество шутит редко.

Он еще раз рассматривает коллекцию, и на сей раз гладит обеими руками мраморную Исиду. Имея пятьдесят тысяч ливров, Полина могла бы дать новую жизнь Сан-Доминго. Отстроить беднейшую часть острова, дать каждому ребенку образование и ремесло. А вместо того эти деньги будут растрачены на кровопролитные войны ее брата. Ими будет финансироваться не жизнь, а смерть.

— Стало быть, пятьдесят тысяч ливров, — повторяет месье Дион в расчете на то, что я стану торговаться.

Но коллекция не моя, а скоро она перестанет быть и моей заботой. Мои деньги лежат в банке Обор, скоро я их заберу оттуда и уеду на Гаити.

Он опять вынимает трубку и усаживается на любимой хозяйской кушетке.

— Занятно, должно быть, вам было служить у ее высочества камергером. И в театр ходить не нужно.

— Это точно. Как первый ряд партера, — подыгрываю я.

Он смеется.

— Эксцентричная особа, не правда ли? Каждое утро — молочная ванна, каждую неделю — новый любовник. Говорят, она намерена перебраться к брату на Эльбу. Поэтому, наверное, все и продает?

Ответа от меня он не ждет, и я молчу.

— Вот вы мне скажите, — продолжает он, и я уже знаю, что сейчас мне будет предложено раскрыть какую-нибудь тайну. — Неужели император действительно сказал, что скорее увидит своего сына мертвым, чем воспитанным австрияками?

Ну, это-то ни для кого не секрет.

— Да, так и было.

Он вынимает трубку и раздумывает.

— И откуда только берется такое честолюбие?

Я сижу в кресле напротив.

— Наверное, у них это врожденное, месье.

— У всей семьи? Или их так мама с папой воспитали?

Я представляю себе королеву-мать, вышагивающую по дворцовым залам, в черном с головы до ног, и не верю, что она могла осознанно растить из своих детей страстных политических борцов. Но муж ее умер от рака, когда Наполеону было шестнадцать. Может быть, это несчастье ее как-то переменило?