Григорий Мирошниченко - Юнармия

– Что же – они его с собой взяли? – спросил Андрей.

– Нет, не взяли. Стали допрашивать. Они его и плет­ками хлестали, и сапогами по ребрам били. Ну, и мне, конечно, заодно досталось. И не помню, как они ушли. Всю ночь потом Семен вот на этом сундуке просидел. Я ему говорю: «Ложись, Сеня». А он молчит. Под утро вышел куда-то. Я думала, за водой во двор пошел. А он так и не вернулся.

Сенькина мать опять заплакала.

– Он еще придет… – сказал Андрей.

– Да, придет! Может, его и в живых уже нет…

Десять дней сидели мы в погребе.

Как-то раз пришел со станции Илья Федорович, выру­гался, плюнул в угол, подобрал с пола рваную рядюшку, посмотрел на свою жену и сказал:

– Пошли, жинка. Хоть тут найдут – убьют, хоть дома найдут – убьют. А дома и умирать веселее.

Они ушли, а за ними разбрелись по своим квартирам и остальные жильцы погреба. Перебрались на свою квар­тиру и мы.

Мать сразу принялась за уборку нашего тесного, посе­ревшего от пыли жилища. Она вымыла и расставила по полкам посуду, протерла мокрой тряпкой стол, похожий на старый сундук, вытащила из корзины запрятанные дыря­вые занавески из тюля и развесила на окнах.

Потом она села посреди комнаты на табуретку, вздох­нула и сказала отцу:

– Теперь только бы товарищи пришли – вот и празд­ник был бы. А то разъезжают по улицам эти шкуринцы – тошно смотреть.

Отец глянул на нее исподлобья и буркнул:

– Будешь сидеть сложа руки, так не скоро придут.

Кто-то стукнул три раза в дверь.

– А ну-ка, сходи, Гришка. Кто бы это такой был? – сказал отец.

Я открыл дверь.

На крыльце стоял Андрей.

– Гришка, – еле выговорил он. – Красная Армия от­ступает. Белые уже Ставрополь заняли, Дворцовый, Киан. К Курсавке подбираются.

– А ты откуда знаешь? – спросил я.

– Путевые сторожа говорили.

Андрей наклонился к самому моему уху и взволнованно зашептал:

– Гришка, давай-ка через фронт к красным уйдем. Поступим добровольцами, разведчиками будем, нам коней дадут.

– Пойдем, – сказал я, но через минуту раздумал. – Нет, Андрюша, я не пойду.

– Почему?

– Отца жалко, мать жалко. Куда я от них пойду?..

– Брось жалеть, – твердо сказал Андрей. – Сегодня ночью выйдем из дому, а завтра в Курсавке будем, у на­ших. Ты возьмешь браунинг, я – наган. Дядю Саббутина разыщем.

– А если нас белые поймают?

– Не поймают. Мы пойдем по Крутой, потом по Зе­леной балке, потом пройдем через большой тоннель и пря­мо выйдем к Курсавке. Дядя Саббутин примет нас в ба­тарею, а нет – в кавалерию запишемся… Пойдем…

– Нет, не пойду, – наотрез отказался я.

Андрей поправил свою белую лохматую папаху, посмот­рел на меня с минуту в упор и молча ушел. Я остался один на ступеньках.

«А вдруг уйдет Андрей? – думал я. – Он ведь такой! Вы­берется впотьмах да за поселок, да по балкам. А там за семафор выскочит – вот тебе в Курсавка. Знакомых крас­ноармейцев отыщет, дядю Саббутина. А я так и буду по улицам болтаться, до станции и назад. Вот и все. Дурак я, что с Андреем не пошел».

Хотел было я за ним вдогонку побежать, да стыдно стало.

Весь день прошатался я один – даже к Ваське не за­ходил.

В сумерках во двор вышли мой отец, Илья Федорович и Чиканов. Уселись на ступеньках сарая, закурили. Я и Васька примостились рядом на собачьем ящике.

– Ну и время настало, – говорил Илья Федорович. Го­лос у него был тяжелый, крутой. – При большевиках куда лучше было. А теперь хоть в прорубь лезь. Раньше, быва­ло, по поселку идешь и не боишься никого, вольно. А те­перь иди и оглядывайся, как бы тебя нагайкой по голове не полоснули. Только и осталось, что сидеть дома да с детворой воевать. И буду сидеть дома! Я им работать не пойду. С голоду сдохну, а не пойду!

– Пойдешь, Илья Федорович, – сказал мой отец, – ви­ляй не виляй, а на работу погонят, как баранов погонят. С нами у них разговор короткий: шашки вон – и как не бывало на плечах головы.

– Да уж лучше гроб, чем такая жизнь, – сказал Илья Федорович. – Не умели мы как следует ценить товарищей. А ведь при них рабочему брату просторно было. Как ты думаешь, Андрей Игнатьевич? – спросил он Чиканова.

– Что думать? Думать не приходится. Ясно – было хорошо, стало плохо.

– То-то, что стало плохо. Одно мне при большевиках не нравилось: денег мною было, а все разные… Куда это годится? Неграмотному с большими деньгами умереть мож­но. Что ж он, неграмотный, учился разве считать миллио­ны? Конечно, не учился. А деньги – что ни бумажка, то миллион. Сами против буржуев боролись, а миллионеров разводили.