Григорий Мирошниченко - Юнармия

– Давай, давай, не задерживай!.. – кричал моряк с бомбами. – Крой по сухопутью!

Парень в голубой рубахе рубил пятерней по балалайке, усач выковыривал звуки на мандоле, гремела и хлопала гитара. Глухо стучали по полу тяжелые сапоги.

– Ну-ка еще! Не спускай пару!

Через комнату пробиралась маленькая сухонькая ста­рушка. Она оглядывалась по сторонам и улыбаясь шамкала:

– Что вы, черти, каждый вечер хороводы хороводите? Через вас и спать не будешь.

– Не лайся, мамаша, – сказал старушке матрос. – Ты бы вот стукнула каблуками и прошлась бы козырем.

– А ты думаешь, не пройдусь? Отойди-ка! – Старушка сбила косынку на затылок, уперлась рукою в бок и затру­сила под «орловскую».

– Крой, бабка, знай наших! – кричал моряк.

Старушка вдруг остановилась, натянула на брови ко­сынку и сказала сердито:

– Наберешься тут с вами грехов.

Потом плясали все. Забыли про голод, про тиф, про Антанту. Плясали красноармейцы, плясали деповские, прыгали и кружились ребята. А больше всех старался мат­рос с бомбами. Он высоко подскакивал, кружился на месте и подхватывал на лету всякого, кто попадался под руку.

– Товарищи красноармейцы, выходи! – вдруг раздался в дверях тревожный голос комиссара.

Из открытой двери тянуло холодом и ночной сыростью. Музыка оборвалась. Где-то далеко за станцией, у Конорезова бугра, грянул выстрел.

Женщины и ребята кинулись к выходу. За ними – де­повские.

Матрос подскочил к дверям и вытянулся во весь рост.

– Не торопись, товарищи! Без паники. Сперва красно­армейцев пропусти.

Толпа шарахнулась в сторону, а красноармейцы, на хо­ду натягивая шинели, один за другим молча вышли на подъезд.

Через три минуты в агитпункте никого не осталось. Только музыканты свертывали ноты и завязывали в платки инструменты.

С этого вечера ровно трое суток без хлеба, без воды выдерживали красноармейцы и деповские атаки белых, ураганный огонь орудий и пулеметов. А все-таки отстояли поселок, не отдали его белым в тот раз.

А потом ушла Красная Армия. И за ней человек сорок наших поселковых.

Замерли станки в мастерских, торчат в депо холодные паровозы. Пусто. Только беспокойный маленький человек в красной фуражке болтается по вокзалу, ищет на работу мастеровых.

Как-то раз пришли мы с Андреем к вокзалу. Дернули дверь за медную ручку – не открывается. Андрей надавил плечом – не поддается.

– Черт с ним, через забор перелезем, – сердито ска­зал Андрей и ухватился правой рукой за высокие зубчатые доски.

– Подсаживай, чего смотришь! – крикнул он мне, под­тягиваясь на руках. Я подставил Андрею левое плечо. Он уперся в него рваным сапогом и быстро-быстро вска­рабкался на зубчатую верхушку станционного забора.

– Давай руку, – сказал он мне.

Я подал ему руку, и он легко подтянул меня кверху.

– Закрылись! Думали, мы другой дороги не найдем, – буркнул Андрей и спрыгнул с забора.

Я сполз по доскам за ним.

Впереди – грязное вокзальное здание с широкими по­трескавшимися стеклами. Слева, за железнодорожными пу­тями, на которых нет ни одного вагона, – заброшенный де­ревянный пакгауз. Справа – дежурка поездных смазчиков и закопченная кипятилка.

Мы подошли к дежурке. Андрей осторожно толкнул дверь.

На столе, на полу, на окнах крохотной конторки валя­лись груды бумаг, железнодорожные ведомости на мазут, на паклю, на инструменты.

– Никто на работу не идет, – сказал Андрей.

– А ты пошел бы? – спросил я.

– Держи карман шире.

В это время из-под навеса станции, обнявшись, вылезли два казака в папахах. Оба были пьяные. Один, здоровен­ный и толстый, прижимая локтем свою винтовку, болтав­шуюся на ремне, что-то бормотал отвислыми губами. Дру­гой, приземистый, с желтыми погонами, волочил за собой по земле казачью шашку и тонко тянул:

Мы спрятались за кипятилкой.

Приземистый казак несколько раз начинал все ту же песню: «Ехали казаки со службы домой», «Ехали казаки со службы домой», но дальше у него ничего не выходило. Наконец он махнул рукой и пискляво сказал:

– А ну ее, давай затянем другую.

Но толстый его не слушал. Толстый совсем осоловел. Заломив папаху на затылок, он остановился и стал задум­чиво и сосредоточенно плевать в одно место. Маленький тоже стоял не двигаясь и смотрел в то место, куда плевал толстый.

– Песня – она как-то душу нашему брату потешает, – наконец выговорил маленький.