Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

И Воронцов, хорошо зная об этом, резче обычного говорил сейчас о Брюсе, чтобы подчеркнуть свою неприязнь к главнокомандующему столицы, которого приблизила к себе императрица и через руки которого от начала и до конца прошло дело Радищева.

Граф Безбородко посмотрел вдаль и забарабанил пальцами по столику. То, о чём говорил Воронцов, было ещё неизвестно ему. Он вытянул вперёд неуклюжие ноги в сморщившихся шёлковых чулках и уставился глазами на оборванную пряжку башмака.

— Примет ли просьбу, матушка?

— Надеюсь, граф Александр Андреевич.

— Дай-то бог!

Безбородко встал и пожелал успеха Александру Романовичу. Ещё до ареста Радищева он дал знать Воронцову, чтобы тот посоветовал автору книги чистосердечно покаяться во всём перед императрицей. Воронцов был благодарен ему и сейчас тронут сочувственным отношением Безбородко к судьбе Радищева.

Они раскланялись.

Граф Воронцов занимал высокий пост, но не пользовался расположением императрицы. Он не унижался, не заискивал, держал себя независимо и за это был нелюбим. Но Екатерина знала о его авторитете среди дворянства, о его высоком уме и образованности и боялась Воронцова.

Ждать аудиенции пришлось недолго. Вошёл Храповицкий — секретарь её величества, учивший Екатерину русскому языку. Учтивым поклоном он пригласил Воронцова пройти к государыне.

Екатерина сидела в кресле подле изящного бюро с видом человека, занятого важными государственными делами, хотя мысли её были всего лишь о причине визита графа Воронцова. Императрица, одетая в широкое платье алого бархата, при входе Воронцова слегка повернула голову в его сторону. Александр Романович галантно приложился к холеной руке императрицы и, выждав её знак, сел в кресло и почти утонул в нём.

— Ваше величество, — мягко, но настойчиво сказал Воронцов. На старческом запудренном лице Екатерины выразилась готовность выслушать графа. — Ваше милосердие и попечение о несчастных не забудутся Россией…

Она сразу поняла, о чём будет говорить граф. Но ни один мускул на её спокойном и сосредоточенном лице не дрогнул. Довольная своей прозорливостью, Екатерина радовалась случаю, что сможет выведать у графа общественное мнение по делу Радищева.

Роль Екатерины осложнялась тем, что, зная о нерасположении к себе Воронцова и, в свою очередь, не питая к нему симпатии, она должна была всё это скрывать в разговоре с графом. Некогда Екатерина дружила с его сестрой, графиней Дашковой, сестра, бесспорно, посвящала во всё своего брата. Граф много знал о личной жизни императрицы, и она опасалась его откровенных суждений о себе.

— Ах, граф Александр Романович, я женщина и мать. Мне понятны и близки человеческие боли…

Воронцов не думал особенно откладывать объяснение цели своего визита. Он только сделал словесный реверанс перед императрицей. Александр Романович, сдерживая себя, рассказал о поступке смотрителя, учинившего неслыханную дерзость над Радищевым. Граф был искренне возмущён самочинством, оскорбляющим достоинство бывшего дворянина.

Екатерина насторожилась, чтобы лучше понять, куда будет направлена речь её собеседника. Она слушала его с тем же спокойным выражением лица, и нельзя было понять, как Екатерина относилась к просьбе графа, посмевшего заступиться за вольнодумца и просить ее смягчить участь государственного преступника.

Императрица взвешивала всё, что могло найти отзвук в общественном мнении Европы и здесь, в России. Она ещё играла роль просвещённой монархини, хотя это удавалось ей всё реже и реже.

Воронцов смолк. Он ожидал, что скажет Екатерина. Она спросила:

— Скажите, граф, истинно ли заблуждение автора зловредной книги исходило от того, чтобы прослыть смелым писателем?

Свободолюбие Радищева сильно встревожило императрицу. Запуганная крестьянским восстанием Емельяна Пугачёва и революцией во Франции, Екатерина усматривала в Радищеве бунтовщика хуже Пугачёва. В его книге императрица видела выпад против себя.

Императрица невольно вспомнила, как впервые, открыв страницы «Путешествия», стала читать эту книгу, полную самых дерзких, самых смелых слов, направленных против самодержавной власти и крепостничества о России. Это был боевой призыв к новому бунту, к новой крестьянской смуте. Она и не заметила, как её шалость с вольностью зашла слишком далеко и стала опасна для государства и прочности царского престола.

Её глубоко возмутил описываемый в книге сон, в котором царь, прозрев, вдруг понял притворные ласки жены, чувствующей к нему отвращение. Не был ли то прямой намёк на её личную связь с светлейшим князем Григорием Потёмкиным, к которому она уже охладела?