Александр Шмаков: Петербургский изгнанник. Книга первая

Вечерело. Свинцовое небо, тяжёлое и пасмурное, низко нависло над осенним Санкт-Петербургом. Тёмные ряды каменных домов вдали почти слились с мостовой в сплошную серую массу. Улицы были тихи и пустынны в этот вечерний час.

На набережной Невы, облокотись на холодный каменный парапет, набросив на голову капюшон плаща, стояла женщина с двумя детьми. Тревога и глубокое горе отражались на её молодом лице.

Это была Елизавета Васильевна Рубановская, сестра покойной жены Александра Радищева — автора смелой книги «Путешествие из Петербурга в Москву». В полдень его привезли из Петропавловской крепости в губернское правление, чтобы объявить указ, утверждённый Екатериной II, о замене смертной казни десятилетней ссылкой в Сибирь. Рубановская терпеливо ждала и надеялась, что Александра Николаевича повезут обратно в крепость и ей удастся показать ему младших детей, не видевших своего отца со дня ареста.

Моросил осенний дождь. Она и дети продрогли от сырости, устали стоять в ожидании.

— Тётя Лиза, я домой хочу, — прижимаясь к ней, плаксиво тянул Павлуша.

— Пашенька, подожди минуточку, — успокаивала своего младшего брата Катюша, смотря на него глазами, полными детского горя.

— Подождите ещё, родные, — сказала, склонясь над детьми, Елизавета Васильевна, — скоро должен проехать папа… — и снова устремила свой взгляд на конец улицы, откуда мог показаться арестантский возок.

Молодую девушку душили слёзы, она расстегнула верхний крючок плаща, стало немного легче и как-то свободнее. Но напрасно всматривалась она в вечернюю пасмурь. На той стороне Невы всё было пустынно. Никто не показывался на мостовой.

Завывал ветер, сердито плескались внизу волны. Сердце девушки разрывалось от горя. По её посиневшим щекам скатывались слёзы, не было сил сдержать их. Не знала, что и подумать. Совсем сгустились сумерки. Осветились окна домов, а набережная попрежнему была тиха. Наконец, она решила увести детей домой.

Елизавета Васильевна не помнила, как добрались до Грязной улицы и очутились у знакомой оградки церкви Владимирской божьей матери. Каменный, в два этажа, дом Рубановских стоял поблизости. В окнах его, выходящих на улицу, не светился огонь. Одиноко и подслеповато мигал масляный фонарь у подъезда. Свет его слаба боролся с уличной темнотой. В наступившей ночи за домом в саду тоскливо шумели рано обнажившиеся деревья. Сняв мокрый плащ и раздевая озябших детей, Елизавета Васильевна на вопрос обеспокоенной Анны Ивановны ответила:

— Не дождалась, мама. Александра Николаевича в крепость не провозили…

Наступило молчание. Было слышно, как в гостиной монотонно постукивал маятник стенных часов, мелкая дождевая россыпь застилала стёкла и глухо шумела, подступавшая вплотную к окнам, берёзовая роща.

Рубановская заметила, как задрожала жилка на похудевшем и бледном лице матери, хотела сказать ей слова утешения, но не нашла их в эту минуту. Простившись с детьми, желая скрыть волнение, Анна Ивановна ушла в свои покои.

Елизавета Васильевна пошла в детскую, сама уложила в кроватки Павлика и Катюшу, а потом поднялась в любимую комнату сестры Аннет, ставшей теперь её комнатой. Здесь Елизавета Васильевна искала душевного успокоения в одиноком забытьи. После смерти Аннет Лизе казалось, что никогда уже не будет душевного покоя. Видно, выпали ей в жизни только одни неудачи и волнения, испытания и несчастья.

Она долго сидела у столика в тягостном раздумье.

Дуняша, крепостная Рубановских, полная, краснолицая девушка, входила в комнату, пыталась спросить, не нужно ли чего, но всякий раз по скупому жесту руки догадывалась, что у барышни горько на душе. Она выходила, неслышно прикрывая за собой двухстворчатую дверь.

Беспокоясь о здоровье Елизаветы Васильевны, девушка вскоре снова осторожно подходила к двери, прислушивалась. В комнате царила тишина. Горел огонь. «Хоть бы проплакалась, что ли, — думала Дуняша, — на сердце бы сразу полегчало». Душевно сочувствуя Елизавете Васильевне, Дуняша переживала её боль, как свою.