Эдуард Зорин - Богатырское поле

Когда вернулись девушки, Никитка и Левонтий мирно допивали квас.

В Успенском соборе отслужили заутреню. Протопоп соборного клироса Микулица, желтоглазый, с клочьями седины в густой бороде, окруженный клирошанами, тиунами и темными да юркими, как скворцы, служками, продирался через плотную толпу на площади. Служки, громко покрикивая, теснили с дороги мужиков.

Те ворчали:

— Почто пихаете?

— Аль не видите — сам протопоп, — задиристо отвечали служки.

Микулица переоделся после службы в обычную ферязь с широким откладным воротником и плотно застегнутыми на кистях рукавами, переобулся в коричневые сафьяновые сапоги; одна только скуфья на голове выдавала в нем священника. Старушки, закатывая глаза, падали ему в ноги:

— Благослови, батюшко!

Микулица крестил толпу. Был он невысокого роста, широкоскул и бледнолиц; сомкнутый рот и тяжелые мешки под желтыми навыкате глазами придавали ему суровое выражение. Еще не успели во Владимире забыть, как после смерти Андрея Боголюбского прошел он в ризах по городу с чудотворной иконою, — выход Микулицы поутишил грабежи. Восставал он и сейчас против ростовских бояр, требовал вернуть от Глеба Рязанского икону святой Владимирской божьей матери. Князь Ярополк серчал на протопопа, бояре советовали изгнать его из собора, однако Микулицу поддерживал митрополит Константин. Ярополк был молод, к боярам прислушивался, но оглядывался и на Киев.

Толпа тянулась к Микулице. Народ на площади кричал:

— Заступись, батюшко!

— Изгони иродов!

— Верни святыню!

Вдруг шедшие впереди протопопа клирошане растерянно остановились. Посреди площади в кругу стояла телега, на телеге мужик в коротком скоморошьем кафтане бойко выкрикивал:

— Ай да хват, — переговаривались меж собой мужики, — Ай да скоморох!..

Рядом, на той же телеге, топтался горбун в лисьей шкуре. Голова лисы была откинута с лица Маркела на спину и болталась там, оскалив зубастую пасть. Маркел подпрыгивал и кувыркался.

— Дорогу, дорогу протопопу! — вопили служки, расталкивая людей.

Микулица поморщился: прямо из божьей церкви — и на позорище. Слаба, слаба еще вера. Жив Ярило, стучит в мужичье сердце горячей языческой кровью.

Радко рассказывал байки. Черные одеяния клирошан и церковных служек затерялись в толпе среди пестрых рубах и кафтанов. Благословляя направо и налево неохотно расступающихся перед ним людей, протопоп прошествовал в церковь Рождества на валу.

Радко тем временем установил возле телеги высокий шест. Гибкий, как девочка, Карпуша легко скользнул по шесту на самую вершину и стал изгибаться там под негромкое дуденье сопелки. В сопелку дул горбун, а Радко, напрягая шею, держал обеими руками шест и выкрикивал прибаутки, от которых то вздыхала, то громко охала толпа.

Потом Маркел, наряженный лисой, вывел на середину раздавшегося круга медведя. Медведь был ручной, покорный. Он неуклюже топтался, рычал и поводил лапами в стороны, совсем как человек. На мохнатой спине его топорщился алый кафтан, а из-под шапки торчали острые уши. Глядя на него, люди давились от смеха: ни дать ни взять — сам князь Ярополк Ростиславич.

Беременные бабы из толпы протягивали медведю хлеб, примечали: ежели возьмет хлеб с рыком, то родится девочка, ежели молча — мальчик.

— А теперь, Мишенька, покажи, как боярин о мужиках своих печется, — продолжал Радко.

Медведь встал на задние лапы и двинулся на Маркела, выряженного в лисью шкуру. Горбун замахал руками, снял и положил перед ним кафтан. Зверь понюхал кафтан, недовольно покачал головой и снова подступил к Маркелу. Маркел пятился от него, бросая с себя на землю то одну, то другую вещь. Наконец, совсем отчаявшись, сбросил и шкуру.

Радко выкрикивал:

— Вот как боярин бережет свово холопа!

Толпа возбужденно вздыхала, мужики хохотали.

— Ай да боярская любовь!

— Княжеская…

Карпуша привязал медведя к задку телеги, Маркел взял в руки гудок и, ловко поводя луковидным смычком по струнам, запел:

Песню эту не раз уже слыхивали мужики, но горбуна не прерывали, стояли вокруг тесно, жадно вглядывались в его страдальчески напряженное лицо.