Александр Григоренко - Ильгет. Три имени судьбы

— Помнишь завет?

— Какой?

— О том, что память не в уме, а в крови. Кровью помнят люди.

— Ты о чем, старик?

— Будто не знаешь о чем. Подрастут — будут мстить.

Изумленный Гусь едва не подпрыгнул.

— Где ходил твой ум, когда ты говорил это? Я их от смерти спас. Через день они бы умерли от ночного холода, если бы еще раньше не достались волкам.

Но тут поднялся старик и показал гнев, которого раньше никто не видел.

— Знаешь ли ты, какого они народа? Какие боги их ведут, какие духи охраняют — это тебе ведомо? Кто ты такой, чтобы наступать на хвост судьбе?

— Я их судьба, — спокойно сказал Ябто и пошел прочь.

О том, к какому племени принадлежат эти дети, узнать было невозможно. По ничтожной малости лет они научились издавать лишь скомканные звуки, видеть в которых слова мог только кто-то очень близкий.

На великой реке они все же отведали жирной рыбы и возвратились в родное стойбище за несколько дней. Ябто даже не ставил свою ровдугу и едва прикасался к веслам.

Через три месяца после возвращения с Йонесси, Ума родила дочь. Имя ее Нара — Девочка Весна.

То, что мальчики делили одну утробу, Уме подсказал бессловесный разум женщины. Она верила ему больше, чем правде, которой не могла знать и решила, что один из детей первым хлебнул живительного сока утробы и потому вышел на свет вдвое большим, чем брат.

Новые сыновья утверждали Уму в ее правоте.

Мало того, что у приемышей было одно лицо, они одновременно болели, плакали, просили есть, разом начали ходить и выговаривать первые слова, вдвоем играли с ее родными детьми и во всем жили, как единое тело.

Ума не делала различий между ними и своими сыновьями, всем доставался одинаковый кусок, шлепок и подарок, на всех хватало ее крика, в котором трудно было различить ругань и ласку.

Но прошел год, и открылось другое.

У детей было одно лицо, и жизнь билась в них одинаково, но души их были похожи друг на друга, как медведь и евражка.

Когда у большого мальчика прорезались зубы, он тут же пустил их в ход — укусил отца за палец. Ябто, обычно скупой на ласку, захотел повеселить новообретенного сына и потрепал его за нос — с быстротой змеи дитя впилось в ласкающую руку. Гусь расхохотался и опять поднес палец к лицу младенца, но тот, обхватив его обеими ручонками, засунул в рот и сжал челюсти что было сил. Хохоча, Ябто одернул руку, он и в самом деле почувствовал боль. В тот же день широкий человек дал приемышу имя маленькой рыбы, которую невозможно взять, не уколовшись, — Лар, или Ёрш.

А маленький был тих и почти незаметен, — настолько, что даже Ума, окруженная детьми и увязшая в заботах, иногда забывала о его существовании. Зато он первым из детей начал говорить — это были вполне различимые очертания слов, которые могла понимать не только Женщина Поцелуй. Лишь однажды незаметный ребенок всех удивил. Весной, когда уже сошли снега, малыш, не имевший имени, подошел к костру, у которого сидели отец и мать и, ткнув пальчиком в небо, произнес:

— Тиця… ку-а… ку-а…

— Что он говорит? — спросил Ябто.

— Птица, — ответила Ума. — Показывает, как гуси кричат…

Широкий человек повернулся, глянул в небо, на котором не было ничего, кроме крепких, сверкающих облаков, и рассмеялся.

— Где ты видишь птиц, заморыш?

Они разошлись каждый к своим делам и до полудня, когда солнце взошло на вершину, положенную для весны, не помнили о нем, — тихий ребенок сам о себе напомнил. Он подбежал к костру, у которого вновь собрались отец и мать, и, показывая рукой в ту же точку неба, закричал:

— Ку-а… Ку-а… Тиця!

Ябто уже растянул губы в улыбке, но остановился — он услышал знакомый звук, вскочил, задрал голову и увидел: в густой синеве проясняется колыхающаяся линия, похожая на надломленную ветку. Это был первый караван нынешней весны.

— Угадал, — удовлетворенно произнес широкий человек, садясь на лиственничную колоду возле огня.

Эта история наверняка ушла бы из памяти взрослых, но следующим утром мальчик без имени вновь подошел к родителям. Показывая в небо, он опять произносил: «Тиця», — и спустя много времени, не меньше половины дня, с той стороны, на которую указывала крохотная рука, выплыл караван. Так повторялось несколько раз, приемыш никогда не ошибался — надломленные ветки, змейки, стаи возникали будто по его велению. Гусь начинал думать неладное, но Ума, вернувшись однажды из маленького чума своего дяди, которому она носила еду, сказала мужу: