Валентин Пикуль: Каждому свое

— Кто вам позволил изменять решение военного совета армий всей коалиции? На что вы, господа, рассчитывали? Или на свой гений, или на энтузиазм союзных армий?

Шварценберг ответил (и довольно-таки резко), что «энтузиазм» — слово из лексикона якобинских клубов, а в его армии энтузиазм заменяется послушанием. Грубый намек вывел Моро из терпения, он швырнул под ноги шляпу, которую и поддал носком фермерского сапога.

— Теперь-то я понимаю, почему французы колотят вашу милость семнадцать лет подряд… Отменяйте диспозицию!

— И быстрее, — поддержал Моро царь.

Шварценберг с Лангенау покинули Рекницкие высоты, и оба они… пропали! В русской армии все делалось на бешеном аллюре ординарцев и адъютантов. Но в австрийской все проходило через канцелярию. Пока они там писали и переписывали, еще четыре колонны, во исполнение их ночной диспозиции, вломились врукопашную, погибая от чужой глупости…

— Михаил Богданыч, — окликнул царь Барклая, — вы оставайтесь здесь, я с Моро проеду до батареи Никитина.

Всадники спустились с горы, узкая тропа вела их вниз между камней и кустарников. Александр сказал:

— У меня сегодня очень нервничает лошадь. Прошу вас, поезжайте впереди, а Рапатель — за мною.

— Извольте, сир, — ответил Моро, занимая место впереди царя. — Поверьте моему опыту… Эта его фраза осталась незаконченной. Французское ядро обрушилось с высоты. Оторвав правую ногу, оно пробило седло. Пробив седло, пронзило насквозь и лошадь. Пройдя через лошадь, раздробило и левую ногу. Сначала упал Моро, сверху его придавило животное.

— Моро! — крикнул Александр. — Что с вами?

— Это смерть, — простонал Моро.

Рапатель в ужасе закрыл глаза ладонями:

— О, боже… почему не я выехал вперед? Лейб-медик Виллис никогда не покидал ставки.

— Спасите хоть голову Моро, — велел ему царь.

— Боюсь, что только голова и останется… Примчался Орлов, из казацких пик он, человек бывалый, ловко соорудил носилки, а Виллис указал ему:

— В деревню Нетниц… до ближайшего дома!

Правая нога, оторванная ядром, осталась в кустах. Крестьянская семья в Нетнице, увидев Моро, разом сгребла всю посуду с обеденного стола, на котором Виллие сразу же начал обрабатывать обрубок ноги. Моро во время операции алчно сосал крепчайшую сигару. Два больших ядра, дымно воняя, разнесли весь угол дома, но мужественный врач не прекратил работы.

— Левую ногу не спасти, — предупредил он.

— Так отрежьте ее… только скорее!

Появился Павлуша Свиньин, Моро просил дать вторую сигару.

— Мошенник Бонапарт! — произнес он со страшным надрывом. — Он и здесь оказался счастливее меня…

Из мемуаров Наполеона, сочиненных им на острове Святой Елены: «Местный крестьянин принес королю саксонскому валявшуюся на поле битвы ногу вместе с сапогом и высказал догадку, что ранен какой-то важный офицер. Полагая, что по сапогу можно узнать, кто именно ранен, король прислал этот сапог мне. При осмотре его удалось установить одно — сапог не был английского или французского изделия…»

Оторванную ногу разглядывали маршалы и генералы.

— Удивляюсь! — сказал Бертье. — Такой странной обуви с таким сложным рантом в Европе вообще не производят.

Ординарец Гурго вдруг суматошно закричал:

— Собака! Откуда взялась эта дикая собака?

С поля битвы в шатер императора забежал громадный пес и, сильно перепуганный, дрожа, забился под стол. На ошейнике собаки прочитали надпись: «Принадлежу гражданину Ж.-В. Моро», — и тогда все поняли, чей был сапог.

— Правосудие неба свершилось! — обрадовался Наполеон.

Коленкур записал его слова: «Это моя звезда, моя! Смерть Моро будет одной из важных страниц моей истории». И все время битвы под Дрезденом он возвращался к Моро:

— Моро сам не пожелал лучшей судьбы. Я был к нему добр и все прощал. Но он отвернулся от меня, и его звезда навеки погасла. Его честь и его заслуги перед Францией никогда не будут ратифицированы французской историей. Франция запомнит только меня… одного меня!

…Исподволь в армии был распространен слух, будто император сам зарядил пушку ядром, сам точно прицелился, сам выстрелил и сам же убил «изменника» Моро.

— Vive l'empereur! — восклицали «марии-луизы»

Шварценберг отступал; его войска, не долго думая, тут же сдавались Наполеону заодно с «хурдой» (как называли казаки награбленное), а поверх «хурды» плакали жены и дети. Под проливным дождем Орлов сказал Александру: