Валентин Пикуль - Пером и шпагой

Императрица еще не оправилась после «падения» в Царском Селе. Число жертв в этой войне от нее скрывали. И со всей осторожностью доложили Елизавете об отходе армии Апраксина на зимние квартиры.

— Далеко ль бежали? — спросила она подавленно.

— Да кто куды.., казаки — те аж в Великие Луки поспели.

— Супостаты! — заплакала Елизавета. — Воры!.. Меня уж не жалеют, ладно. Так хоть бы честь-то воинскую поберегли.

Жила она в каком-то полусне. «Только бы ныне не помереть, — призналась как-то Воронцову. — Хочу видеть у ног своих все знамена Фридриховы! А умри я сейчас — и мой наследник знамена эти вас целовать приневолит…» По стеночке, по стеночке она выбиралась из спален, тащилась к столу на разбухших ногах. Садилась, как старуха, — медленно.

— А где Серж Строганов? — спрашивала.

— Изволил ночевать сей день в Ораниенбауме.

— А Нарышкин где?

— Тоже к молодым отъехал.

— Что они так спешат карьер при молодых делать? Я ведь еще не померла. Я ведь еще императрица…

Эстергази при свидании с Елизаветой стал жаловаться на канцлера Бестужева, который торопит банкира Вольфа со скорейшим прибытием нового посла Англии, на смену удаленному Вильямсу.

— Ваш двор, — говорил он, — войны с двором Сент-Джемским не ведет, но вражда в политике определилась ясно. И я, ваше величество, как посол союзной вам державы, желал бы приуготовить вашу чуткую душу к справедливому подозрению…

Она не дала ему договорить — махнула рукой, отпуская.

— Потерпите, сударь, — отвечала Елизавета послу загадочно. — Я ведь тоже не за печкой родилась — все понимаю. А скоро мы избавимся ото многих подозрений сразу…

Между тем великая княгиня Екатерина Алексеевна, почуяв, что при дворе творится неладное, стала ссылаться на близость родов и затворилась в скорбном уединении. За окнами Китайского дворца кружились ворохи желтых листьев, от Кронштадта наплывала на материк сиреневая мгла. Кутаясь в платок, Екатерина забавлялась чтением Брантома…

Озябший Понятовский доскакал до Ораниенбаума, бросил на лугу лошадь, постучал в дверь трижды. И еще раз — отдельно.

— Что с тобою, друг мой? — удивилась Екатерина. Понятовский был бледен, прянично-круглое лицо его заострилось, мокрые пряди кудрей прилипли ко лбу.

— Я видел канцлера, — сообщил, озираясь. — Он велел успокоить тебя: Апраксина предупредили, и… Апраксин сжег! Все сжег!

— А разве?.. — пошатнуло Екатерину.

— Да! — оглушил ее ответ. — Фельдмаршал арестован. Великий инквизитор уже выехал под Нарву, чтобы снять первый допрос. А теперь надо ждать, что отточат топор на шею канцлера…

Екатерина струсила перед расплатой. Но вдруг погладила свой выпуклый живот и собралась с духом:

— Мое спасение — во мне самой! И меня не тронут. Кто осмелится? Отныне я удаляюсь от мира!.. — закричала она. — Я ничего не знаю. Я ничего не видела… Пусть они расхлебывают сами! Я только мать наследника престола российского, а вот здесь (она сильно хлопнула себя по животу) уже имеется дополнение к древнему дому Романовых. И, выпроводив Понятовского, она с иронией добавила:

— Спасибо тебе, мой верный Пяст!

Затихло все… Дипломатия лениво прокисала в незначительных интригах, когда из Франции в Петербург вернулся кавалер де Еон, и маркиз Лопиталь встретил его словами:

— О, вот и вы, моя крошка… Вы что-нибудь понимаете?

— Я, видно, недалек от истины: не случись тогда припадка с императрицей в Царском Селе — и Пруссии уже не стало бы в этом году. Мало того, французам не пришлось бы краснеть и за этот проклятый Россбах… Апраксин — только пешка, исполнитель чужой зловредной воли! Кстати, Понятовский еще здесь?

— Да при чем здесь этот фат?

— Понятовского надо выбросить из России, как выбросили Вильямса: именно через его руки проходит связь канцлера с великой княгиней. И даже дальше — вплоть до Берлина!

— А вы знаете, у Екатерины скоро должен быть ребенок. И вот императрица, дабы упрочить коалицию против Фридриха, желает, чтобы король Людовик крестил младенца из дома Романовых!

— Вы, маркиз, сказали ей, что это невозможно?

— Напротив, я уже обещал Елизавете, что так и будет.

— Но как же можно обещать за.., короля?

— Король — мужчина! А разве мужчина вправе отказывать женщинам в их просьбах, пусть даже неловких?

Де Еон, как первый секретарь посольства (к тому же облеченный «секретом короля»), не слишком-то считался с маркизом и поспешил повидать венского посла Эстергази… Австрийский магнат половину дня просиживал в серной бане. Красные, как скорлупа вареных раков, громадные язвы испещряли тело знатного аристократа.