Валентин Пикуль - Пером и шпагой

— Да, я напишу ей! Пусть она разорвет эту злополучную секретную статью… Могучая Турция и слабая Россия — вот эталоны гирь, которые уравновесят Европу.

Ах, короли, короли! Сукины вы дети, а не короли… Вот за окном Версаля снова струится зимний дождь, небо над Парижем темнеет, а значит — охота не состоится, и королевские псари, насытив мясом своры борзых, лениво поговаривают:

— Если дождь будет и завтра, то наш король завтра ничего делать не будет…

Вечером Людовик вышел из кареты, и — конечно же — нашелся в толпе счастливец, раскрывший над его головой зонтик. Король скрылся на лестнице, и дворец Версаля вдруг огласил рев — звериный и страшный, — это кричал сам король:

— Святые боги, меня убили! Молитесь же, французы, король убит за ваши грехи…

В потемках лестницы, колотясь от страха, стоял человек с перочинным ножиком в руке. Это был Роберт Дамьен — первая буковка в сложном алфавите Великой французской революции.

— Я не безумец, — твердил он, — я не убийца… Я только хотел предостеречь короля, что народ.., что Франция…

Чья-то рука захлопнула ему рот. А король, сидя на ступеньках, в ужасе смотрел на царапину и — кричал. Но как кричал!

— Ваш многолюбимый Людовик умирает! Где духовный отец? Зовите священника, пока я не умер… Плачьте, французы: вы лишились своего доброго короля!

Царапина свалила его на девять дней. Людовик лежал в совершенно темной комнате, без единой щели света, и плакал от страха. Плакал все девять дней подряд. И газет из Голландии не читал (а кроме голландских он вообще никаких других не читал). Он забыл даже о Помпадур, — только он, только король, только его тело, только душа его…

Иезуиты, духовники короля, вовлеченные в интриги Версаля, не соглашались отпустить ему грехи, пока… Людовик даже не дослушал их до конца, — он сразу все понял:

— Гоните ее, французы, чтобы спасти своего короля! Маркиза Помпадур спокойно выслушала этот приказ. Ее изгоняли из Версаля — из Бельвю, из курятника, из постели, из тарелки, из платья .

— Может быть, — сказала она, не пролив ни слезинки, — я больше никогда не увижу моего короля. Так может быть! Но знайте: если я увижу моего короля еще хоть один раз, то кое-кто в Версале уже никогда его не увидит… А теперь, мои милые поросята, я скажу вам самое приятное: никуда из Версаля я не поеду… Убирайтесь все прочь!

На десятый день король встал и направился (куда бы вы думали?) прямо в Бельвю — увы и ax! — прямо к ногам Помпадур. Он, как любовник, ожидал выслушать от нее упреки за свое недостойное поведение, но «рыбешка» оказалась умнее, чем он о ней думал. Людовик был так благодарен маркизе за это, что в тот же день полетели все министры.

На самом пороге войны талантливый Марк Аржансон был заменен бездарностью де Поми… Шуазель спросил у фаворитки:

— Дорогая маркиза, неужели Париж так беден талантами, что не могли подыскать достойной замены?

— Я хватала те грибы, которые росли у меня под ногами, — ответила Помпадур. — Мне было некогда выбирать…

Шестьдесят человек, занимавших ответственные посты в Париже, были разогнаны по деревням и замкам.

— Ну, как моя армия? — спросил король у де Поми. И увидел рабски согбенную спину нового военного министра.

— Войска вашего величества живут лучше, чем толстые капуцины, и целая армия солдат пройдет через королевство, не прикоснувшись ни к одной вишне!..

Страшно и люто отпраздновала Франция вступление в 1757 год. Знаменитый палач Сансон рвал тело Дамьена раскаленным железом.

— Еще, еще! — орал Дамьен. — Напрасно думаете, что мне больно… Нет, французы, мне совсем не больно!

— Ах, тебе, говоришь, не больно? — И палач залил ему свежие раны кипящим оливковым маслом.

— Еще! — захохотал Дамьен, уже обезумев. — Какой вы молодчага, Сансон… Как вы ловко все это делаете!

Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика, разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон услышал от него — последнее:

— Король заблуждается…

А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами. Трещали лютейшие морозы. Ямщики возле постоялых дворов наспех глотали водку, пальцами лезли в ноздри лошадей, выковыривая оттуда сосульки.

Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал золото по пути — и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта, — и забилось сердце: