А. Волков - Ярослав Мудрый

Наступила темная осенняя ночь. Моросил мелкий дождь. Было холодно. Особенно холодно было людям, плывущим в эту пору по Днепру на больших торговых ладьях. Плотно надвинув шапки, они кутались в меховые одежды, но дождь и пронизывающая речная сырость проникали через теплые одежды. Ладьи медленно подвигались вперед. Слабый плеск весел почти не нарушал ночной тишины. Разговоров не было слышно. Только на последней ладье вполголоса переговаривались двое молодых купцов. Это были юноши, сыновья богатых новгородских купцов, в первый раз отправленные родителями с товарами в Киев. Одного из них звали Никитою, другого — Ростиславом. Оба были здоровенные, рослые молодцы с круглыми румяными лицами и еле пробивающимися русыми усиками. Казалось, им только бы петь да веселиться, а между тем они сидели грустные, унылые, съежившись в своих мокрых шубах, и тихие их речи не весельем и удалью звучали.

— Жутко мне что-то, братец Ростислав, — говорил Никита. — Не разбойничья ли шайка там, на берегу, на повороте чернеет?

— Нет, то лес опять начинается. Продрог ты, Ники-тушка, от этакой погоды и измаялся от бессонных ночей, вот тебе и мерещатся все воры да разбойники. Сбитеньку горяченького теперь бы попить да соснуть хорошенько, и опять стали бы мы с тобой прежними удалыми молодцами. А так срам один. Словно девицы пугливые, каждого куста боимся!

— Как батюшка расхваливал мне свои поездки! — уныло говорил, не слушая товарища, Никита — Как жалел, что болезнь помешала ему ехать в этот раз! А по-моему, нет радости с товаром ехать, особенно в нынешнее время. Нельзя спокойно красотой мира Божьего любоваться. Днем едешь — только по сторонам озираешься, а ночь придет — и совсем плохо станет: ни спать спокойно, ни огня развести; знай прислушивайся да приглядывайся. А что тут разглядишь! Впереди тьма и позади тьма. Там лес чернеет, тут берег черный; темна вода в Днепре, и в небе ни зги не видно. Да и всю-то нашу Русь тьма теперь покрыла. Когда-то опять настанут времена спокойные, светлые и веселые, когда и торговым людям, и мирным гражданам житье вернется прежнее, беззаботное!

— А сказать тебе одну тайну мою, Никитушка? — проговорил в раздумье, как бы еще не решаясь, Ростислав.

— Ну, скажи!

— Сказал мне старец Григорий в Новгороде, чтобы, приехав в Киев, пошел я в Берестово к старцу Андрею и передал ему, что Ярослав выступает к Киеву. Вот одолеет Ярослав Окаянного…

— Ссс!.. — просвистело что-то в воздухе, и стрела пронзила остроконечную мурмолку Никиты.

— С нами крестная сила! — воскликнули оба. — Вот и опять, видно, на разбойников наткнулись.

В ладьях засуетились. Торговые люди схватились за луки. Началась перестрелка. Вокруг лодок стрелы, свистя, падали в воду Купцы пускали стрелы наугад в тьму ночную. Скоро на берегу послышались крики и стоны стрелы, видно, попадали. Отстреливаясь, купцы налегли сильнее на весла, ладьи быстро помчались. С берега сыпалось все меньше стрел, да и те, не долетая, падали в воду. Скоро перестрелка совсем прекратилась.

— Слава Тебе, Господи, — облегченно вздохнули молодцы.

— Видно, разбойников немного было, — проговорил Ростислав. — Не рассчитали они своих сил, да и нас в темноте не рассмотрели. Счастье наше в этот раз: скоро и легко отделались.

— Дал бы Бог, чтоб эта ночь прошла поскорее, — вздохнул Никита. — Наутро уж в Киеве будем.

— Сосни, Никитушка, отдохни; я и один посижу.

— Нет, Ростислав, не могу я уснуть. Лучше поговорим, до утра недолго осталось.

Товарищи выпили по нескольку глотков доброго старого меда. Кровь их согрелась, сонливость прошла, они плотнее закутались в теплые шубейки и стали вполголоса беседовать. Между тем вокруг настала совершенная тьма, как бывает перед рассветом. Почти нельзя было различить берегов. Весла однообразно и тихо плескали. Некоторые купцы, утомленные опасным путешествием, уснули; наши же молодцы вели беседу.

— Как страшно воет ветер, — заговорил Ростислав. — Знаешь, мне этот свист и вой ветра напоминает прошлогодние святки. Метель была злая, ветер выл за окном, как голодный зверь, а мы всей семьей сидели в теплой, по-праздничному убранной горнице нашей. Мед, брага и сбитень горячий в серебряных жбанах на столе стояли. Девушки щелкали орешки, мы им помогали — праздничное было дело: ели да пили, пили да ели. Только под конец вечера одолела скука. Беседа не клеилась, ветер нагонял тоску. Вдруг, на радость нам, входит прохожий гусляр. Мы обрадовались, не знаем, куда посадить, с чего начать угощать. Сестры сладкие коврижки несут, мы, молодые люди, брагой крепкой потчуем. Отец с матерью с детства учили нас принимать и угощать странников, не расспрашивая их, куда, откуда и зачем они идут. Так и с этим гусляром было; накормили мы его хорошенько, а когда он отдохнул с дороги и обогрелся, мы стали просить его сыграть нам и спеть что-нибудь. И гусляр стал петь, и так хорошо он пел, так понравились мне его песни, что я их все запомнил, и если хочешь, расскажу тебе теперь из них что-нибудь.