Юрий Вяземский - Великий понедельник. Роман-искушение

– Придет и предаст смерти виноградарей. И другим отдаст виноградник.

И едва Христос произнес эти слова, Наум громко воскликнул:

– Да не будет этого!

А старец Ицхак из рода Камгифов прошептал:

– Боже сохрани!

И следом за этим удивительная тишина воцарилась во Дворе язычников, так что даже дыхания людей не было слышно.

И в этой тишине Иисус спросил, глядя на авву Ицхака – единственного из старейшин, который не отвел взгляда и смотрел Ему в лицо:

– Неужели вы никогда не читали в Писании: «камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла: это – от Господа, и есть дивно в очах наших»?

Никто Христу не ответил. И тогда Он заключил, грустно и тихо, но так, чтобы слышали все в процессии и в первых рядах народа:

– Поэтому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его. И тот, кто упадет на этот камень, разобьется. А на кого камень упадет, того он раздавит.

Первым повернулся и, гневным взглядом раздвигая перед собой толпу, двинулся прочь от Иисуса Наум Ханнаней. За ним повернулись и потекли в сторону Царского портика другие священники и книжники. Саган Амос взял под руку авву Ицхака и повлек его следом за процессией. Стражники с копьями замыкали движение и защищали его с флангов.

А крылья народные не смыкались: никто не встал на то место, где только что стояли старейшины и священники. И глядя в этот пустой коридор, Иисус произнес:

– Скажу вам еще одну притчу. Царство Небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего и послал рабов своих звать званных на брачный пир; и не хотели прийти…

Восьмой и девятый час дня

– И вот еще о чем хочу тебе сказать.

Они сидели друг против друга: статный, рослый, торжественный иудей лет сорока пяти и невысокий, немного теперь ссутулившийся, почти юноша римлянин. Иудей молчал. Говорил римлянин.

– Прости, что перешел на латынь. Но на греческом мне труднее говорить. А я хочу, чтобы каждое мое слово было выражено с предельной точностью, чтобы впредь между нами не было ни малейшего недопонимания…

Первосвященник расположился на стуле из кедрового дерева с высокой и прямой спинкой, а префект Иудеи – на неком подобии табурета, с плоским сиденьем из слоновой кости, без спинки и с кривыми ножками, которые перекрещивались в виде буквы X. И хотя табурет этот именовался курульным креслом и во всем цивилизованном мире являл собой символ верховной и непререкаемой власти, а кедровый стул при всей своей возвышенности и резном великолепии был просто гостевым стулом, седалищем для почетных гостей, со стороны выглядело, что величавый иудей восседает чуть ли не на троне, а римлянин поместился напротив него словно на походной скамеечке.

– Впрочем, если тебе неудобно, изволь, отвечай мне по-гречески. Я греческий понимаю намного лучше, чем говорю на нем. И, насколько я знаю, у тебя таким же образом обстоит с латынью.

Первосвященник ничего не ответил, но слегка наклонил голову, как бы в знак согласия.

Царственный кедровый стул, на котором, по рассказам, любил восседать Ирод Великий, равно как и курульное кресло обычно помещались в левом крыле дворца, во флигеле Августа. Но теперь их перенесли и установили в правом крыле, в Агрипповом корпусе, где располагались покои префекта Иудеи. И здесь, в передней части своего личного жилища, от остальных покоев отгороженной не стенами, а тяжелыми и массивными занавесами, Пилат принимал Каиафу, чтобы, похоже, придать беседе дружеский и интимный характер. Но трон и кресло явно портили замысел и в непривычной для них обстановке еще больше подчеркивали официальность положения, лукавили и подсмеивались.

– В Риме, когда меня отправляли сюда, – продолжал говорить Пилат, – мне было предложено поработать с тобой, а потом сменить тебя на другого первосвященника. «Меняй их каждые три года» – такова была рекомендация. Но, познакомившись с тобой, Иосиф, я понял, что мне было бы очень жаль лишиться такого сотрудника, такого во всех отношениях выгодного для империи партнера: сдержанного, образованного, понимающего, благожелательного. Я написал в Рим и ходатайствовал о том, чтобы первосвященник Иосиф Каиафа по-прежнему оставался рядом со мной и руководил религиозной и общественной жизнью вверенной мне провинции. Я перечислил все твои личные достоинства, которыми ты, безусловно, наделен и обладаешь… Я никогда не говорил тебе об этом, Иосиф. Но сейчас специально говорю, дабы ты знал, что в моем лице ты давно уже имеешь соратника, друга и, если угодно, заступника перед верховной властью, настолько же справедливой, насколько строгой и требовательной.