Ёжи Журек - Казанова

— Возможно, я позволю перед собой извиниться.

— Не о том речь. Утром ты уедешь. Не станешь драться.

— Это еще почему?

Они сговорились, решили чуть позже нанести удар исподтишка, разбить ему затылок на каком-нибудь грязном и голодном постоялом дворе. О нет, он не такой дурак и не настолько ослеплен. На свете нет такой дырки, ради которой он бы добровольно полез в петлю.

— Потому, что я тебя об этом прошу.

Теперь она положила ладонь ему на грудь — мягко, нежно; когда же, согнув пальцы, провела ногтями по коже, Джакомо понял, что всемогущая, способная толкнуть его навстречу гибели дырка на свете есть и до нее буквально рукой подать. Проклятие! Даже мочевой пузырь от потрясения стих и перестал домогаться своего.

— Тебе так уж важно, чтобы он остался цел?

Откуда эти телячьи нотки в голосе? Ревнует к напыщенному хряку? Ни капельки. Просто несет какую-то чепуху, чтобы не молчать, чтобы отвлечь внимание от того, что происходит без участия слов, от горячих мурашек в том месте, где лежит ее рука, от внезапного пробуждения где-то там, пониже немого, который набирает силу и вот-вот заговорит, притом весьма красноречиво.

— Может, и важно. И не только мне.

Вот черт! Важно не важно, ей не ей, да пускай хоть все владыки мира и полдюжины тайных полиций встанут на защиту Браницкого. Ему плевать. Этот, внизу, уже вообще ничего не желает слышать, а разгадку тайн искусительницы намерен искать у нее между ногами. Ибо истина там, а не в замаскированной лжи и двусмысленных намеках.

— Ты уедешь без помех. Лишь бы не причинил ему вреда. Этого будет достаточно.

Смотри, как бы я тебе не причинил вреда, обманщица. Ты еще будешь просить о повторении. Но все-таки на секунду заколебался.

— Почему я должен тебе поверить?

Она облизала губы — демонстративно, чтобы он видел. На переносице сверкнула капелька пота. Наверняка знает больше, чем он думал, бесовка. Русская, прусская или австрийская.

— Не глупи. Иди ко мне!

Джакомо хотел что-то сказать, но тот, внизу, уже одолел его, заткнул рот, заставил искривить лицо в дурацкой улыбке. Он еще только подскочил на секунду к двери, чтобы повернуть в замочной скважине ключ. Холод ручки… проклятое пиво напоминает о себе на каждом шагу, по спине забегали мурашки. Скорее он ее убьет, чем позволит и дальше морочить себе голову. Она задула свечу, он накрыл ладонью вторую и, уже сжимая теплое тело в объятиях, остро ощущая его приятную тяжесть, изогнулся, чтобы погасить последнюю, но Катай его удержала. Пускай горит. Непредсказуемая, страстная Катай! Джакомо даже застонал, когда ее рука скользнула вниз. После вчерашних Полиных бесчинств он ждал скорее боли, но почувствовал истинное наслаждение — обжигающее, задевающее каждый нерв, обещающее высочайшее блаженство.

— Ну!

И все же что-то его остановило; он даже знал что, но предпочел себе в этом не признаваться. Какой же из страхов, таящихся под кожей, самый главный, самый мучительный? Может, этот — простейший, страх кожи перед уколом шпаги или ожогом выпущенной из пистолета пули?

— Какое он выбрал оружие?

Катай, будто не услышав вопроса, не разжимая пальцев внизу, обняла его свободной рукой и притянула к себе. Он почувствовал ее губы на лице, твердые соски. Но тревога не отступала. Опять она хочет его провести? Ведь эти груди продаются, а губы, даже если с непритворной нежностью касаются его губ, напоминают о чем-то неприятном. Недавно пережитом. Ну конечно — прощальный поцелуй князя Казимежа! Капелька слюны для обреченного, для живого трупа. Тьфу!

Хотел отстранить Катай, а получилось, что оттолкнул. Намеревался спокойно задать вопрос, а получилось, что рявкнул:

— Пистолет или шпага?

Она отшатнулась, но его не выпустила.

— Что с тобой, Джакомо? Какое это сейчас имеет значение? Ты уедешь, я ведь обещала.

— Не понимаю, что вокруг меня происходит.

Он весь дрожит, мысли и слова путаются. А она… она играет ва-банк. Видно, высока ставка. Уши или яйца Браницкого? А может, какие-то тайные интриги, витающие в здешнем воздухе, не дающие дышать?

— Ничего не происходит. И я тут ни при чем.

Снова придвинулась; грудь, прекрасная, божественная грудь приближалась к его губам. Минутку, минутку, нельзя сейчас позволить заткнуть себе рот. Отступил назад, едва не перевернув стол; задрожал огонек единственной горящей свечи.

— Мне нужно написать несколько писем…

Кто-то пробормотал эти слова вместо него, а он ясно увидел, как от гнева Катай докрасна раскалилось слабое пламя свечи и полумрак расцветился всеми цветами ее ярости. Джакомо покачнулся, и лишь потому когти не задели его лица.