Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Внешне же я погружен в работу над книгой «Утренняя заря», и часто встречаю ее на рассвете.

Подобно фотографу профессионалу, заря отбрасывает темную пелену ночи, и каждый раз открывает прекрасную открытку этого удивительного итальянского городка, которой я любуюсь с западного берега Большого озера, забывая тошноту и головную боль.

Вообще-то я встречаю зарю и провожаю закат, когда в ранних сумерках светлые воды и темные холмы словно замирают на фоне вечернего неба с редкими перистыми облаками, высвеченными ушедшим солнцем и окрашенными в легкие оранжевые тона.

Вообще итальянские города на озерах, кажется, столь похожие друг на друга, никогда не надоедают, как и их летучий итальянский язык в речи и написании.

Прозрачные воды озер и горы еще напоминают Швейцарию, но сами города типично итальянские. Этот мрамор балконов, арок, двориков, да и вся атмосфера изящества и легкости сразу выгоняет из моей души немецкую тяжеловесность и мрачность, из которых вырастает мистическая уверенность стремления овладеть всем миром — Дойчланд юбер алес.

А вот и узкая улочка, по одну сторону которой вотчина итальянцев — «Trattoria-Bar» — «Столовая-Бар», «il gelato italiano» — «Итальянское мороженое», а по другую — немецкая — «Man spricht Deutsh» — «Говорят по-немецки». Привлекает красочная афиша — «Сarnevale di Stresa» — «Карнавал в Стрезе». Время я определяю по круглым, в декоративном обрамлении, вокзальным часам, стараясь не нарушить состояние установившегося во мне внутреннего равновесия.

Может из-за этих стараний самочувствие мое внезапно еще более ухудшается. И тут, словно меня ударяет стрела из колчана кудрявого Амура, высящегося статуей на набережной.

И я, как прозревший слепец, вижу себя впервые со стороны, — глазами женщин, и открываю для себя одну весьма неприятную вещь: женщины меня боятся. Для них весьма важно первое впечатление. И вот, они видят перед собой коренастого, с обвислыми усами, простака, которому явно не идет тихий голос и вкрадчивые манеры. Он опасно двулик, значит, и двуличен, как, будь они трижды прокляты, вежливый Аполлон и буйный Дионис. О них он, сам того не замечая, торопится рассказать всем и каждому. Вот уж и впрямь Аполлон, из-за каждой черты которого проглядывает угрожающий Дионис. Повадки его страшат затаенной жаждой насилия. Говорит, а скорее озвучивает нечто нечеловеческое, дьявольски непонятное, и потому еще более пугающее.

Это опасный на половину человек — на половину дьявол, прикрывающий свою сущность им же выдуманным Сверхчеловеком.

Он скрытый кровопийца, охотящийся на женщин, и потому, по слухам, сразу же после знакомства, с места в карьер, нетерпеливо предлагает руку, наученную от рождения душить, и сердце, которое холоднее камня, первой встречной. Он явно ведет нечистые игры, и думает, что никто этого не замечает. Набрался изысканных манер, подозрительно рано добился профессора. Это опасное существо интеллигентно снаружи и подобно зверю внутри, которого он, прикрываясь досконально изученной им историей древней Греции, открыто и, кажется, даже хвастливо называет Дионисом. Надо держаться от этого двуличного монстра подальше.

Единственно меня не совсем, но все же успокаивает, что женщин в наше отвратительное время одолевает свой внутренний бес — феминизм.

Как-то я проронил, что лишь плётка может выгнать из них этого беса.

Так они это слово «плётка» вместе с моим именем разнесли вестью по всем весям. А женский беспроволочный телеграф действует безотказно.

И такое короткое словечко опережает все, что я принес в этот мир, изменив до основ понимание его сущности, что человечество обнаружит лишь со временем.

Это мое открытие самого себя, которое я сам же пытался обратить в шутку, дорого мне стоит: я давно не опускался до таких пределов предсмертного состояния. И все же, продолжаю работать над «Утренней зарей», безжалостно отбрасывая лишнее и уточняя ее темы и план.

Речь ведь, главным образом, идет о морали и гнете нравственности, которые возникли еще до нашей эры.

И, главное, к великому сожалению, но с неотвратимостью, корни которой — в человеческой психологии, новым мыслям и веяниям, в течение столетий, выдувающим обычаи и суеверия, пробивало и пробивает путь сумасшествие, не к ночи будь помянуто.

Но безумный крик или рёв, казалось, сам по себе рвущийся из горла сошедшего с ума, словно голос божества, избравшего своим рупором этот скудельный сосуд, который не в силах эпилептическими судорогами прервать этот наводящий страх голос, внушал окружающим уважение и действовал на них магически. Более того, они считали, что там, где верховодит безумие, присутствует гений и мудрость.