Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Последний аргумент и без Элизабет сводит меня с ума. Меня преследует то мысль о самоубийстве, то желание вызвать Пауля на дуэль.

Я одновременно отбиваюсь от сестры и жадно ловлю каждое ее слово, мысленно посылая проклятия на Лу и Пауля. Меня сотрясают приступы нервной лихорадки, не просто раздвоения, а разрыва души между взлетом в небо в Таутенбурге и падением в бездну после отъезда Лу.

И за этим теплится последняя отчаянная надежда на ее возвращение.

Еще один удар: письмо Мамы, с тревогой святоши обеспокоенной возможностью того, что я женюсь на непристойной особе (тут сестрица поработала на славу). Старуха совсем свихнулась на безбрачии и любви к Лютеру.

Двадцать шестого августа, в день отъезда Лу, скандал между мной и Элизабет достигает пика, так, что на следующий день я уезжаю в Наумбург. Сестрица тут же пишет матери, что, пока я в Наумбурге, она отказывается туда возвращаться, ибо в данный момент я вожу компанию с аморальной женщиной, Лу Саломе. И чем дальше, тем это поведение будет более позорным. Мама набрасывается на меня со всей силой своего ханжеского благочестия, от которого просто сбегаю в Лейпциг.

Вот, и достиг я той степени существования, когда чувствую себя дома только в поезде.

Насущная потребность души поделиться с кем-то своими бедами заставляет меня излить душу Францу Овербеку. Я пишу ему о том, что, к несчастью, моя сестра превратилась в заклятого врага Лу. Она, видите ли, преисполнена морального негодования, ибо наконец-то поняла, в чем заключается моя философия. Это она воочию увидела в Таутенбурге, что потрясло ее до глубины души. Ее брат возлюбил зло, она же, конечно, любит добро. Да и мать сказала мне такое, что я тут же собрал вещи, и на следующий день уехал в Лейпциг.

Всё — с Элизабет я порвал всяческую связь.

Ужасная мысль точит мне душу: несомненно, я недооценил ее хищную собственническую натуру, ее непроходимую тупость, более того, абсолютное нежелание понять мою философию. Она уверена, что я ее собственность, и она ни с кем не хочет ее делить.

Судьба, все же, дает мне еще один шанс на встречу с Лу.

В октябре, в Лейпциге, я провожу с ней три недели, но по атмосфере, царящей между нами, оба мы понимаем, что это последняя встреча.

Я чувствую, как она сдерживается из последних сил, но сам не могу сдержаться от обвинений в адрес Пауля, который, знаю, где-то хоронится в переулках, а, может, и, подобно моей сестре, подсматривает из-за каждого угла за нами.

То ли он чувствует свою вину, то ли она так решила — встречаться со мной наедине.

По плану, оговоренному ранее, мы должны были снять квартиру для продолжения совместного проживания, в Париже, и я даже наводил справки о подходящем жилье, решив отмести все подозрения о двуличии Пауля. Но тут меня сбила с толку совместная поездка Лу и Пауля в Стиббе. Меня они об это не поставили в известность, более того, не была назначена дата нашей следующей встречи. Но может, все мои подозрения — плод никогда ранее мной неизведанного чувства ревности, ведь сказано в «Песне песней» царя Соломона — сильна как смерть любовь.

Неужели я — достойный братец своей сестрицы, мастерицы лжи и сплетен? Неужели я верю в то, что, очерняя соперника в глазах Лу, я унижу его? По-моему, даже возвышу.

По ее репликам я понимаю: она догадывается, откуда ветер дует.

Чувствую, приближается миг нашего прощания. И это подобно знакомому приближению ко мне момента потери сознания. Держусь изо всех сил.

Чувствую, или мне кажется, что ей тоже очень трудно.

Обнимаемся, и так продолжаем стоять, как будто боимся оторваться друг от друг, как будто она чувствует, что еще миг, и я упаду.

Ноябрь месяц, а ночной парк уже пахнет почками, только осознающими себя, еще запрятанными в черные скудные ветки. На какой-то миг, мне кажется, рухнули между нами все преграды, она дает себя целовать. Никогда мы не были так близки лицом к лицу, но краем глаза вижу, как аллея мерцает, подобно полынье, трещина расширяется на глазах, перехватывая мне дыхание. Еще миг, и воды многие захлестнут меня с головой.

А по небу катят тяжкие, бурые, морские облака — ожившие изображения старинных гравюр, на которых разыгрываются кораблекрушения — но резцом не по дереву, а прямо по сердцу.

Выходим из парка. Оголенные деревья остаются за нашими спинами. Свет чужих окон, нагромождение пустых ящиков, чужое белье, с которого смыты все грехи, напропалую вздуваясь парусом, летит вдаль по веревке к ледышкам звёзд, выныривающим в облачных провалах.