Виктор Андриянов - Полынь чужбины

В середине мая 1929 года Коновалец поехал в четырехмесячную поездку по Америке и Канаде, «чтобы там, на месте, сориентироваться, может ли и насколько организованный национализм надеяться на поддержку нашей заокеанской эмиграции». Перед отъездом он попросил Богуша «написать реферат о современном положении на Великой Украине... в нем должны быть рассмотрены вопросы, как именно мы, националисты, думаем решать дела с наследством, которое оставят нам большевики».

Наследство — земля украинская — не давало им покоя. Жадный взгляд тянулся к днепровским кручам, над которыми царят купола Лавры, к полтавским хуторам, белым от тополиного пуха, к донбасскому простору, где в золотистом кольце подсолнухов прорастают копры с загорающимися по ночам звездами...

Разные эмигрантские группировки строго конспиративно засылали в СССР своих агентов. Но похвалиться в общем-то было нечем.

В очередную «командировку» послали Остапа Рыбачука. Одну из явок ему дали в Александрийской волости на Херсон -щине — село Обитоки на берегу Ингульца.

Ему даже снилось это село. И Ингулец, и Яр, покрытый лучшим в околице лесом — дубы, осокори, клены, ясени, грабы и, конечно, вербы. В юго-восточном колене Боковой, притока Ингульца, островок леса с рядом могучих шелковиц. Вдоль речки много терна. Не доходя до него, следовало найти третий двор от околицы. Там жил связной, он должен был переправить Рыбачука дальше. Место для связного выбрали с расчетом — неподалеку был кварцевый карьер, куда приходили подзаработать со всей округи.

Под таким видом появился в хуторе и Рыбачук. У третьего двора он остановился. Против ожидания —■ говорили, что семья бездетная,— под яблонями бегала малышня.

— Чего тебе, сынок? — подошла к нему пожилая женщина.

— Водички бы, гражданка,— ответил он и кивнул грубовато на детвору: —- Все твои?

— Наши, — отозвалась она. — Это детсад колхозный.— И распахнула калитку, приглашая к колодцу...

Рыбачук вошел.

— Проходи в мою комнату: я здесь и живу. Одна осталась,— говорила женщина.—А ты с устатку чаю попей.

Рыбачук глянул на висевшую на стене увеличенную фотографию и отшатнулся:

— Кто это?

— Сын. Филиппом зовут.— Женщина замолчала. Затем как-то тихо обронила: — Пропал без вести.

— Без вести пропавший? — машинально переспросил Рыбачук и ничего не ответил: эта женщина была явно не связная.

Поработав неделю в карьере, Рыбачук пошел дальше. Был он в Кривом Роге, Николаеве, Киеве, в селах и хуторах, сгоро-жевал, малярничал, очищал сады и огороды, а с холодами подался к Днестру, надеясь там перебраться на румынскую сторону...

Не дождавшись агента, Коновалец злился. «Мне необходимо решать очень важные дела в Вене, Берлине, Праге и Париже, а никак не могу составить себе план, не зная точно дату приезда Лисовика. Все это меня так раздражает, что Вы даже не представляете себе»,—писал он Канцлеру.

Этого человека знали также под кличкой Урбан. Подлинная его фамилия — Сеник-Грибовский. Десять лет спустя в оккупированном Житомире его и Сциборского пристрелит бандеровский агент. Канцлер отвечал в ОУН за террор. С ним расправились так, как он сам расправлялся с неугодными по всему миру.

Наконец пришло письмо от Лисовика:

«...сегодня, 9.Х., вышел из строя Сыч. Прошу приготовить для меня новые адреса (в крайнем случае частные) также в Бельгии. Старые могут быть уже известны. Связь имею со всеми, с кем нужно. Прошу никому не писать, пока не сообщу адрес от себя.

Работа идет по директивам, которые мы получили. Но очень прошу о терпении, поскольку работа сейчас очень затруднена. Прошу также об осторожности. Не посылайте пока, что сюда никаких представителей.

Лисовик.

Получение этого письма прошу подтвердить сердечным приветом на известный Вам адрес».

Из центра сыпались отповеди.

«Положение в крае ужасное. Имею на этот счет сообщения от наших людей, которые были в крае. Вот как они характеризуют «работу» (этим словом Вы щеголяете в письмах) наших областных националистов. Так, как теперь представляется дело,—ни о какой работе там нельзя и говорить. Нет ее совсем. Думаю, что эти люди не имеют ни малейшего понятия, что им надо делать. Это состояние бездеятельности, какой-то апатии или чего-то похожего.

Дальше такое положение терпеть нельзя — это крышка».

«...После конгресса прошло уже очень много времени, за которое не только было можно, но и было необходимо добиться результата,—говорится в другом письме Сциборского.— У меня создалось впечатление, что дело ОУН в крае стоит на прежней фатально-безнадежной точке. Каковы причины этого — сейчас говорить не время, но этот вывод мне кажется совершенно обоснованным.