Андрей Колганов - Йот Эр. Том 2

Так было и в этот раз. Последний резкий бросок. Я коснулась волосами паркета, а со склонившегося надо мной доктора неожиданно соскользнули и упали на пол его темные очки.

Я отрезвела мгновенно: на меня смотрели черные, горящие глаза маньяка! Это было так неожиданно, так не вязалось с доктором, что я мгновенно распрямилась, как пружина. Доктор как-то дико огляделся вокруг, будто бы ослепленный светом, и резко нагнулся, чтобы поднять очки… Все это длилось считанные секунды, но именно в тот момент раздался дикий, нечеловеческий крик!

На золотом полу роскошного зала билась в истерике пани Ванда. Ее черные волосы разлетелись траурным ореолом вокруг помертвевшего лица. Руки вскинулись над головой, застежки на запястьях лопнули, и на впервые обнаженной руке пани Ванды глазам всех присутствующих открылись два жутких лагерных клейма…

Все это было так неожиданно, что люди замерли на своих местах потрясенные. И то, что доктор, забыв про свои очки, подхватил Ванду на руки и стремительно вышел с ней из зала, всем показалось логичным и естественным.

Общество быстро обрело свою обычную респектабельность. Хозяйка извинилась, золотоволосая докторша продолжала флиртовать с самым красивым офицером, не подозревая, что уже никогда больше не увидит своего мужа.

Музыка еще не начала играть, когда спустя минут пятнадцать в зал пошатываясь вошла Ванда — смертельно бледная, с синими, трясущимися губами. Все оглянулись на ее ставший глухим и хриплым голос:

— Извините, господа, я вынуждена была вызвать полицию… Дело в том… — голос ее сорвался, она качнулась, но, сделав над собой видимое усилие, договорила: — доктор Джеймс… Это вымышленная фамилия… Этот человек приговорен в Нюрнберге к повешению… Заочно… Он нацистский преступник: доктор Фран. — Она снова качнулась, но ее муж и еще несколько мужчин уже бросились к ней.

Нюрнбергский процесс кончился только год назад и имена таких матерых преступников, как Фран, успевших скрыться, были у всех в памяти.

С юной докторшей стало дурно. Гости спешно расходились. Посол куда-то звонил, плечом нелепо прижимая трубку к уху, судорожно сжимая руками руки своей супруги, будто боясь, что и она тоже может исчезнуть.

Шел третий год оккупации. В облаву Ванда попала случайно, когда продавала на рынке отцовские книги, чтобы купить хоть немного еды.

В переполненных, закрытых брезентом грузовиках долго ехали стоя. На каком-то полустанке перепуганных, голодных людей затолкнули в пульмановские вагоны и повезли дальше. Когда через двое суток их прикладами выталкивали на солнечный перрон, окруженный солдатами, большинство из них едва держалось на ногах.

Шел третий год оккупации. Все уже знали о существовании лагерей смерти. Но она не попала в лагерь. В свои восемнадцать лет Ванда была красавицей. И даже эта страшная дорога не изуродовала ее.

Темные тени вокруг огромных глаз и смоляные, ниже пояса, растрепавшиеся косы делали девушку еще краше на фоне изможденных, полумертвых людей. Так осенью 1941 года она оказалась в офицерском борделе.

После стерилизации ей пришлось «приступить к исполнению обязанностей». Да, это место не было лагерем смерти. Здесь сытно кормили и красиво одевали. В номерах были ванны и роскошные альковы, «девушек» ежедневно осматривали врачи, но когда очередной садист-офицер терзал зубами ее девичьи груди, которые за час до этого старик-импотент прижигал сигаретой, она, не помня себя, только чтобы избавиться от этой нестерпимой боли, всадила ему в горло вилку.

Потом был кошмар.

Выжженное на руке клеймо еще не зажило, когда ее в составе небольшой группы девушек привели в хирургическое отделение. Полосатая форма, дурацкая шапочка на бритой голове, грубые деревянные башмаки…

Доктор осматривал их очень внимательно.

Серые миндалевидные глаза из-под длинных пушистых черных ресниц с испугом и надеждой глянули на человека в белом халате и вдруг сузились, заблестели холодной вороненой сталью, не пуская в себя эти черные, злые, лишающие воли и мысли глаза, смотревшие ей прямо в душу. Несколько бесконечных минут длилось это немое состязание. Девушка не опустила глаз. И тогда черные глаза стали человеческими, потеплели, и он отдал распоряжение стоящему рядом офицеру:

— Эту красотку оставить уборщицей. Жить она будет здесь. Остальных готовить к операции.

Так началась новая жизнь.

К шести утра хирургическое отделение блистало чистотой. В 6.30 начались операции. В 6.30 включалась музыка. И пока доктор Фран оперировал, не смолкали ее мощные звуки. В этом страшном удушье смерти, заполнявшем белоснежное хирургическое отделение, в котором «подопытным материалом» были живые люди, чистая светлая музыка звала к солнцу, к жизни. Она не позволяла поверить в безвыходность, звала к действию, к сопротивлению.