Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время

Княгиня Вера Федоровна Вяземская, жена доброго друга Пушкина Петра Андреевича Вяземского, в ту пopy посетила Одессу предположительно с поручением супруга — посмотреть, как живет великий поэт, ведь никто из петербургских и московских друзей Пушкина не решался предпринять такого путешествия, хотя шел уже четвертый год, как обнаружилось, что «север вреден» для него. И конечно, княгиня Вера Федоровна отлично информировала мужа о его друге. Она рассказывает, что как-то раз Воронцова и Пушкин гуляли по берегу моря. С ними гуляла, очевидно шапронируя их, В. Ф. Вяземская. Море было бурно, и седой девятый вал, перемахнув через гряду камней, накрыл их так, что всем пришлось бежать переодеваться.

Чувства своего к Воронцовой Пушкин не скрывал, не хотел скрывать, да и не сумел бы этого сделать, если бы и хотел… Пусть Воронцов был его властным и жестким начальником, но и Пушкин был гордым и независимым подчиненным. Мрачно присутствует Пушкин в феврале 1824 года на обеде за графским столом и еще более мрачным выходит из-за стола…

— Куда? — спрашивает поэта вездесущий, все знающий, все видящий Липранди.

— Отдохнуть! — ответил Пушкин. — Это же не обеды…

И вышел, не договорив…

О прежнем расположении к Пушкину со стороны наместника его величества больше ничего не слышно. Для Воронцова Пушкин «подражатель Байрона» не больше.

Граф Воронцов тонко учуял, увидел в Пушкине не только поэта, но и принципиального врага.

Уже в конце марта 1824 года Воронцов пишет в Петербург министру иностранных дел графу Нессельроде:

«…Собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляет меня желать, чтобы он не оставался в Одессе. Основной недостаток г. Пушкина — это его самолюбие. Он находится здесь и за купальный сезон приобретет еще более людей, восторженных поклонников его поэзии, которые полагают, что выражают ему дружбу, восхваляя его и тем самым оказывая ему злую услугу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон)…»

А в следующем письме Воронцов выражается уже прямее:

«…Повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший по-эт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе».

Английская выдержка еще сказывается в этих письмах Воронцова. А Пушкин, не обладая выдержкой, находится уже в состоянии бешенства.

«Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!»

Пушкин чувствует себя все более независимым. Слава его растет. 10 марта того же года вышел из печати его «Бахчисарайский фонтан», принесший автору значительный гонорар в три тысячи рублей; в мае Пушкин получил предложение переиздать «Кавказский пленник», с гонораром в две тысячи рублей. К поэту пришла известность, пришла экономическая независимость.

И бешеной эпиграммой Пушкин по обыкновению своему стреляет, бьет в Воронцова:

Эта эпиграмма, несомненно, дошла до наместника его величества: стихи Пушкина попадали в цель и повыше — и в Аракчеева, и в самого императора Александра. Идет май — чудесный май 1824 года. Графиня Воронцова вернулась в Одессу в апреле, а уедет в июне в Крым… Один только месяц… Счастливый месяц май!

Но здесь уже следует прямой удар! Воронцов отсылает Пушкина из Одессы в командировку — появилась-де саранча, нужно-де объехать уезды — Елизаветградский, Херсонский, Александрийский. Не была ли эта саранча просто предлогом для удаления слишком решительного поэта из Одессы?

Вполне можно думать так. Характерно, что правитель канцелярии наместника, добрый и умный А. И. Казначеев, уговаривал своего патрона не делать этого — во избежание скандала. Видимо, скандал назревал неотвратимо, кое-где мелькали уже улыбки.

Когда после Казначеева и Вигель стал убеждать наместника не оскорблять Пушкина такой командировкой, у всегда непроницаемого Воронцова задрожали губы, он побледнел и смог выговорить только: