Ариадна Борисова - Змеев столб

От воспоминаний о чудесных ароматах в булочной Гринюса у Нийоле и Юозаса кругом шли головы. Нийоле всем надоела дома разговорами о булочках, коржиках и пирожных. Слушать ее любил только Алоис. Мальчику казалось, что мама рассказывает бесконечную сказку.

Нийоле порывалась пойти к Тугарину с рассказом о каунасской булочной и попроситься в хлебопеки, но трусила. А Юозас хорошенько почистил одежду и пошел.

Без толку, конечно. Тугарин поднял парня на смех. Юозас от волнения еще сильнее заикался и не мог связать двух слов, хотя сказать намеревался много: о том, что умеет печь хлеб с восьми лет и ни в краже, ни во вредительстве никогда замечен не был и не будет.

Потом начались сильные осенние ливни, море ринулось в протоки, реки вышли из берегов, и через тундру на мыс перехлестнула вода. К счастью, ливни прекратились, и пострадали лишь несколько ближних к лагуне юрт. Люди как раз вернулись с рыбалки домой и успели закинуть скарб на крыши до наводнения. Оно продолжалось недолго, с обеда до ночи.

В клокочущей воде кружили льдины и деревья, Хаим и Юозас длинными палками отталкивали их от юрты. Пронизывающий морской ветер забрасывал крышу студеными брызгами. Женщины с детьми сидели, обнявшись. Нервная Гедре плакала от радости, что с верховьев нанесло невиданно много топляка. А к вечеру ветер стих, и вода начала убывать.

Считая проплывающие мимо бревна, Гедре приметила деревянную шкатулку Марии. Шкатулка с янтарными бусами оставалась в юрте на полке. Волны подхватили ее и вынесли из выбитого окна. Хаим попытался достать шкатулку палкой, но она колыхалась уже далеко.

Нийоле заметалась по крыше, ломая руки, и закричала:

– О Боже, Боже, там янтарь, там наша маленькая Литва!

Не надо было ей упоминать имя родины. Не успели опомниться, как Юозас скинул валенки и бросился вниз…

Маленькую Литву Юозас спас, но сам подхватил воспаление легких. Он болел тяжело, и фельдшер Нина Алексеевна распорядилась отправить его в тиксинский стационар.

Юозас вернулся с последним навигационным рейсом, окрепший и на вид совсем здоровый. Однако фельдшер думала иначе и выдала справку о временной нетрудоспособности.

Вита приставала к Юозасу, чтобы он рассказал ей о стационаре. Он попробовал, не сумел и больше не пытался. А рассказать очень хотелось. В больнице парня уложили в кровать с ватным матрацем, на постель со всем положенным человеку – простыней, подушкой с наволочкой, одеялом с пододеяльником. Юозас вдыхал запах глаженого белья и не мог надышаться. Так было мягко и чисто, что завтрак проспал. Проснувшись, испугался: почудилось, попал в сугроб, все кругом белоснежное, как в тундре зимой.

Врач осмотрел, сестра сделала укол. Велели не объедаться в обед, не то случится заворот кишок. Нельзя, мол, голодающему обжираться, надо потихоньку, вначале половину первого блюда на выбор или второго. Полный обед можно будет есть не ранее, чем послезавтра. А санитарка не знала и принесла полный. Юозас в один присест съел суп с макаронами и тушенкой, большую тарелку пшенной каши, два куска хлеба и выпил стакан брусничного киселя. И ничего не произошло, кишки стерпели. Врач удивился: температура у больного под сорок, а ест за троих. Кризис не кризис, Юозас доедал все, что давали, до последней крошки и вылизывал тарелки. Отъелся и отдохнул отлично, несмотря на уколы. Будто на курорте побывал.

Ловцы уехали рыбачить по островам без него. В доме остались Мария и пани Ядвига с детьми. Юозас ходил собирать топливо в лагуну или просто слонялся по поселку, стараясь не попадаться на глаза Нине Алексеевне, прописавшей постельный режим. Впрочем, по вечерам уже рано стало темнеть, никто бы не заметил.

Парню полюбилось сидеть на крыльце пекарни, мечтая о том, как он здесь будет работать. Забирался на завалинку и, прилипнув лицом к окну, разглядывал красную кирпичную печь, широкие дверцы духовок, прислоненные к стене противни и шеренгу чугунных форм. В углу возвышалась груда красивых белых мешков со скверной американской мукой, сверху – бутыль с маслом и пачка дрожжей. Юозас был уверен: он, наследный хлебопек, сумеет поднять на опаре и эту муку, тонкую, точно пудра, похожую на крахмал…

Хлеб! Только голодный человек способен понять, что он значит, только тот человек, который не видел свежего хлеба несколько лет, а для прирожденного пекаря это пытка вдвойне. Перед глазами Юозаса мелькали полки булочной отца, полные утренней выпечки, золотого от ранних лучей хлеба-солнца – в меру пористого и не тяжелого, без лишней влаги. Прижмешь такой каравай изо всей силы, отпустишь руку, а он расправляется, как упругий куст здешнего ягеля, снова становится пышный, пушистый, и никто не верит, что его кто-то мял. Он и сохнет медленно, если правильно хранить, ржаные скибы могут месяц продержаться и не заплесневеть. Многое тут, конечно, зависит от качества муки, но главное – в умении мастера-хлебника. Юозас не знал, почему у отца получались лучшие хлебы в округе, ведь у других тоже добрая мука и хорошие дрожжи. Не знал, а заметил – у него, Юозаса, выходит не хуже.