Ариадна Борисова - Змеев столб

– Не мог.

– Почему?

– Воровать, так нельму, – невесело усмехнулся Хаим. – Дорогую рыбу.

– Ну и дурак. Ведь сгинешь на Столбах!

– Судьба.

– Жена все еще болеет?

– Болеет.

Он вновь подумал: здесь все всё знают.

– Жена у тебя симпатичная, – вздохнула Зина. – Как артистка. Только шибко худая. Ты, поди, из-за нее рыбу взял?

…Вот привязалась. Хаим не ответил.

– Любишь ее, – опять вздохнула она. – А я ухожу от Тугарина. Сил больше нет терпеть. Перекантуюсь в кассиршиной комнате. Завтра энкавэдэшник должен приехать. Тот, что вас по спискам проверяет. Проверит и рванет обратно, он здесь долго не задерживается. Хочу в Тикси с ним напроситься. Тебя, наверное, тоже с проверяющим пошлют. А пока Васька покараулит… Когда проспится.

– Зина, – решился Хаим, поскольку терять было нечего, – вы могли бы достать в Тикси красный стрептоцид?

– Красный стрептоцид? – переспросила Зина, почему-то не удивляясь его нахальству. – Лекарство? Жене твоей?..

Она замолчала, поразмышляла о чем-то и вдруг поняла:

– Ах во-от почему ты нельму украл! Хотел поменять рыбу на лекарство?

Он кивнул.

Заплаканное лицо женщины скривила жалкая улыбка:

– Как же ты ее любишь… Попробую найти твой заказ. Но не обещаю. Сейчас все медикаменты на фронт отправляют… Ты иди, иди к Тугарину. Сам не выйдет.

В квартире очень сильно пахло съестным, и у Хаима дух захватило. Свет керосиновой лампы падал на стол. В чугунной сковороде подсыхала вчерашняя глазунья. Из яиц кур, не чаек. Оранжевые желтки растрескались, в пористом белке лужицами застыло топленое масло. В плетеной соломенной хлебнице свернулись дужками ломтики пшеничного хлеба. На одной тарелке розовели остатки талой строганины, в другой на разлившемся холодце желтела корочка жира. Валялись скрученные коричневые лепестки копченой колбасы, надкусанные объедки и кости, стояли мутные граненые стаканы и чашки с недопитым чаем. А сбоку в большой миске, полной молока, собрались по краям взгустевшие сливки.

Это было настоящее молоко, не порошковое. Кто-то говорил, что замороженные молочные круги мешками привозят в Тикси из самого Якутска.

Мгновенно подключенная память Хаима нарисовала рыбацкую деревушку, которую вспоминали ночью с Марией, Констанцию, сидящую на низкой лавочке у бока пятнистой коровы, парное молоко в цинковом подойнике, дымное в прохладе палангского вечера…

– Че, Зинка тебя сюда впустила? – просипел Тугарин.

Хаим, весь во власти воспоминаний, еле вернулся к действительности.

Откинув верблюжье одеяло в сине-зеленых волнах, набыченный заведующий поднялся с кровати, в байковой рубахе и подштанниках, и пощупал взлохмаченную голову. Лицо его болезненно пылало. Опухшие малиновые щеки подпирали синюшный нос, рассветный румянец всходил над скулами с кустиками многодневной щетины.

Покачиваясь, Тугарин подошел к столу, взял миску с молоком обеими руками и начал пить. Он пил с закрытыми глазами, останавливался, с фырканьем набирал носом воздух и пил снова, выше и выше задирая подбородок, пока не выпил все молоко.

Миска, дребезжа, упала на пол, начальник повернулся к двери, и Хаим остолбенел. Сзади взвизгнула вошедшая Зина…

Хаим смотрел на Тугарина и ничего не понимал. Из разинутого рта его со свистом вырывалась и ползла по груди толстая белая змея. Глаза выпучились так сильно, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит, пальцы слепо хватались за края стола и спинку стула. А змея продолжала ползти. Завороженный ужасным зрелищем, Хаим внезапно сообразил – змея перекрыла горло, и начальник сейчас задохнется.

Он подоспел вовремя. Подпрыгнув с криком, вскочил заведующему на спину и, перегнув его пополам, треснул по спине кулаком. Складчатый загривок Тугарина потемнел от напряжения. Раздался мощный рык. Вышибленная ударом змея, вылетев на пол, свернулась мягкими, колбасными белыми кольцами. Начальник распрямился с залитым слезами багровым лицом, обрывая ворот рубахи, схватил себя за горло, и Хаим снова сильно стукнул. Тугарин, страшно хрипя и захлебываясь, кое-как сумел вздохнуть, крепко рыгнул и обвел стены бессмысленным взглядом.

На пунцовых губах пузырились клочья пены, с углов рта катилась и капала слюна, на груди подрагивали белые кусочки простокваши. Тугарин дышал, хватал воздух жизни широко открытым зевом, раздутыми ноздрями, и на лице его, таком красном и мокром, словно с него только что заживо содрали кожу, сияло блаженство.