Бронислава Островская - Геройский Мишка, или Приключения плюшевого медвежонка на войне

Было мне грустно, но было и хорошо. Я был горд. Меня безудержно тянуло к ним. Я чуть не выпрыгнул из окна.

А песня разливалась — молодая, исполненная веры:

— Дай вам Бог! Дай вам Бог! — всем сердцем откликался я на эти слова.

— Дай вам Бог! — восклицали стены домов, мимо которых проходили серые шеренги.

— Дай вам Бог! — гудели под ногами камни булыжной мостовой.

А люди махали платками и кричали. Женщины плакали. Песня гремела.

И еще:

А потом — первые раненые.

Белые, длинные, они лежали плашмя на своих носилках под надзором серых сестер с красными крестами на повязках. И не походили больше на оловянных солдатиков Стася, даже на людей не были похожи… Это было одно лишь страдание, горе, несчастье, смерть — это была война.

Неужели это они, те самые, что недавно шагали под окнами, сильные, гордые, веселые? Непостижимо. Я знал, но не верил, что это так. Автомобили, телеги, пролетки тянулись сплошной чередой — медленно, осторожно, перегруженные болью. Раненых встречали плачем и криками. Бросали им цветы. Ох, эти улыбки из-под бинтов на лицах, бледных, как воск! Ох, эти взгляды из-под цветов с застывшим страшным немым вопросом! Я видел их. Очень хорошо видел с высоты моего окна. Ловил и откладывал в памяти — все, все! Да, это война.

Порой пробуждалось во мне смутное предчувствие чего-то столь ужасного, что мои стеклянные глаза зажмуривались, лапы бессильно опускались, а сердечная пружинка испуганно дрожала. Но одновременно что-то внутри тянуло меня в этот водоворот, в этот мир с его необъятностью, которая так пугающе переросла все мои прошлые представления о необъятности.

И теперь я, маленький плюшевый медвежонок, ощущая пожар великой европейской войны, мечтал, чтобы и меня коснулось ее пламя. Мне страстно хотелось блеснуть в нем искоркой радости для всех, кто будет сражаться за Польшу.

Но вместе с тем мне становилось скучно. Сидеть на высоком окне, как в театре, и глядеть на европейскую войну — это хорошо для престарелого ученого (если, конечно, тому будет удобно на окне) или уж не знаю для кого еще, — но не для столь живого, авантюрного создания, как Мишка.

Тем более что я снова переставал понимать. Серо-голубая змея австрийских войск вдруг поползла назад. Днем и ночью тянулись под окнами тяжелые фургоны, громыхали пушки, обозы. Оконные стекла сотрясала тихая, но сильная дрожь: «Что-то происходит, что-то происходит». Город был похож на потревоженный муравейник. Толпы спешили на вокзал с чемоданами и узлами. Телеграфные провода за окнами замолкли. Телефон перестал нас информировать. Молчал. Наконец, когда его спросили напрямую, он ответил:

— Прошу прощения. Мы не функционируем. Почему? Стратегические соображения. Не распространяем паники. До связи.

Я был разгневан поведением нашего туза.

— Да чтоб ты лопнул со своей стратегией!

Старая мебель вздыхала. Оружие на стенах нетерпеливо позвякивало. Фигурки в серванте теряли сознание. Японская ваза делилась наихудшими предчувствиями.

Утро 3 сентября поразило нас глубокой тишиной.

— Что это? Что это? — заколотились в нас горячечные вопросы.

Но все мало-мальски компетентное молчало. Телефон беспокоился и спрашивал вместе с нами: «Что это?»

Я выглянул и посмотрел на город, залитый утренним солнцем. Посмотрел и больше уже не спрашивал. Слишком долго участвовал я в играх и обучении Стася, чтобы не понять того, что случилось. С башни ратуши на фоне ослепительной голубизны свешивался… белый флаг.

Это всё. Да. Один лишь белый лоскуток, вяло колышущийся в вышине на ветру. Больше ничего. А город умирает. Закрывает глаза своих окон. Опускает веки штор. Захлопывает с грохотом ворота, словно бы крышки гробов. Что случилось? Что изменилось в смертельную эту минуту? Что?

— Львов капитулировал.

Вот снова поползла под окнами жуткая, ощетинившаяся железной чешуею змея. Другая! Неужели в погоню за той? Растекаются хищно по улицам Львова ряды бледно-серых, как степной песок, шинелей. Змея русских войск.